Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

Я был вне себя от злости. Но я был маленьким мальчиком и ничего не мог сделать. Мамы не было дома — она уехала в Лахор лечиться. Отец брал отпуск на месяц, чтобы отвезти ее в Лахор и договориться насчет операции. Я тоже ездил с ними. Операция прошла хорошо, но тамошние доктора решили, что маме надо еще месяца три находиться под их наблюдением. Отцу отпуск не продлили, поэтому он оставил маму в Лахоре, поручив ее заботам своего младшего брата, забрал меня и вернулся домой. Дома отец с головой ушел в больничные дела, а мама писала нам раз в неделю и в письмах справлялась обо мне. Один раз от нее пришла посылка с кандагарскими гранатами — у нас такие гранаты не растут. Тарон очень удивилась, когда ела кандагарские гранаты, — она думала, что крупнее наших гранатов и на свете-то не бывает. Потом Тарон вынуждена была поверить и другим вещам, которые я ей рассказывал про Лахор. Кандагарские гранаты сразили ее наповал. Она согласилась после этого выслушать все мои рассказы и даже решила выйти замуж только за меня. Когда мы поженимся, мы уедем жить в Лахор. Зато я раздумал жениться на Тарон, потому что теперь я хотел жениться на самой младшей дочке той сестры, которая ухаживала за мамой в Лахоре. Она играла со мной в мяч и одевалась в красивые платья, а волосы повязывала лентой. Я поссорился с Тарон, и мы три дня не разговаривали. Но та девочка была далеко, а Тарон — рядом, и кроме Тарон мне не с кем было играть. Поневоле я начал понемножку забывать ту девочку в красивых платьях и играл с Тарон, будто ничего и не произошло.

Я всегда боялся торчащих усов Моти Рама, поэтому ничего не рассказал отцу. Моти Рам был человеком подлым: он часто жаловался на меня родителям без всякой причины, и мне попадало от мамы. Моти Рам ненавидел не только меня, он всех детей ненавидел. Своих детей у него не было, он был женат на ссохшейся, сморщенной и сварливой женщине, которая с утра до ночи скандалила то с женами санитаров, то с женой рассыльного, то с садовницей. Мы с Тарон старались обходить их дом стороной, но все равно Моти Рам и его жена не могли упустить случая, чтоб на нас не пожаловаться.

Появление Шано в больнице опять зажгло отца огнем борьбы. Помимо аллопатии, отец занимался еще и гомеопатией. Он принялся лечить Шано травами. Шано как будто начала поправляться.

Мне показалось, что ей стало лучше с того самого дня, как она начала отращивать волосы, теперь они уже доставали ей до плеч — как у европейских женщин в Лахоре. Бледное лицо, полускрытое черными вьющимися волосами, было малоподвижным и делало Шано похожей на восковую куколку, каких я тоже видел в Лахоре. По утрам и вечерам Шано сама готовила себе еду, сама мыла посуду. Отец привез голубую ткань и дал ей сделать занавески на оба окна ее комнаты, а она вышила их цветочным узором. Мало-помалу она расчистила землю под своими окнами, где раньше рос бурьян, разбила клумбы и посадила цветы. Вскоре они зацвели.

Шано, которая приехала из затхлого, душного, тягостного одиночества своего дома, нашла в больнице покой и внимание со стороны мягкосердечного доктора. Сначала у нее появилась надежда на выздоровление, потом надежда стала желанием, а желание — жизненной силой. Шано ехала в больницу, чтобы умереть, — Шано, ничего не видевшая в жизни, в пятнадцать лет ставшая девушкой-вдовой, Шано, близкие которой денно и нощно молили бога о ее смерти. Смерть была для нее единственным выходом.

Шано знала, что старший брат ее мужа оставил ее в больнице, чтобы она умерла подальше от глаз соседей и знакомых, подальше от родной деревни и полей, чтоб никому из семейства не пришлось возиться с умирающей. А когда она умрет, брат ее мужа захватит себе ту землю, единственной наследницей которой она могла бы считаться. Потому он и хотел, чтоб она поскорей умерла. И Шано желала себе смерти. В первое время в больнице она тоже думала, что чем скорее умрет, тем лучше будет для всех. Девушка-вдова живет семье на горе, обществу в укор и жизни в тягость. Чем скорее окажется эта обуза в погребальном костре, тем лучше.

А тут этот странный доктор — он уверяет ее, что жизнь всякого человека священна, что неважно, вдова она или замужем, богата она или бедна. Говорит, что проклята не она, а те, кто не дает пятнадцатилетней вдове выйти вторично замуж, что позор для общества лишать бедных женщин самых естественных прав, что хуже всех те, кто не выносит человеческого счастья.

Шано смотрела в глаза этого странного человека, слушала его мягкие слова, ощущала прикосновение его рук, когда он при осмотре выстукивал ее, и затеплился в ее сердце огонек надежды — ей захотелось жить. Моему отцу казалось, будто он подрисовал свежими красками потускневшую картину. Он чувствовал себя реставратором самой жизни.

Когда у Шано отросли волосы по плечи, она, краснея и смущаясь, попросила у доктора зеркальце и гребень.

Господин доктор сказал:

— Я принесу и зеркало и гребень, но с условием — ты смажешь волосы душистым маслом!

— О боже! Но я вдова — и вдруг косметика! Не могу…