Когда рушатся троны…

А если, если, не дай Бог, ничего не будет, или, еще хуже, будет жалкий, хилый дегенерат? Какой ужас…

С мягким, но страстным упреком он обратился однажды к Маргарете:

– Мама, если уж так нужно было, отчего же выбор ваш остановился на Памеле? Я вижу, да и раньше видел, что делать это слабенькое существо матерью – это идти против Бога, против самой природы, больше – это варварство… Варварство, мама!..

– Увы, дитя мое, ты прав, но не было выбора. То есть, он был, но не такой, как нам надо. Это в мирное время Виктор-Эммануил мог позволить себе роскошь жениться на принцессе крохотного нищенского княжества…

– Какие у них крепкие, здоровые дети! Последний раз, что я был в Риме, я любовался ими! – с жаром подхватил Адриан.

– Сын мой, ты раньше времени приходишь в уныние. Может быть, твоя кровь и сила Ираклидов победят, как победила там у них в Квиринале здоровая, свежая славянка. Ведь, в сущности, наша Памела и маленький, кривобокий, кривоплечий Эммануил стоят друг друга.

– Да, пожалуй… Дай-то Бог, дай-то Бог…

Советовались с лейб-акушером, сухоньким старичком, длинноволосым, носатым, с листовской внешностью…

– Полагаю, что роды будут мучительны, хотя далеко не безнадежны, – успокаивал он. – Я бы совсем смело глядел вперед, если б не этот чрезвычайно узкий таз Ее Величества…

Двадцать восьмого мая, – запомним этот исторический, во всех отношениях неудачливый день, – сильно не в духе был Адриан. Так уже одно к другому, другое – к третьему, четвертому…

Прежде всего – здоровье молодой королевы ухудшилось. Она лежала пластом, вконец обессиленная. Даже по ночам Лилиан ее не оставляла, накоротке, тут же засыпая в кресле.

Это – одно. Потом – не ладилось с дворцом инвалидов. Вернее, сам-то по себе он даже очень ладился, этот пятиэтажный гигант, в несколько месяцев выросший в пятидесяти километрах от Бокаты среди живописной местности, на берегу судоходной реки. Но смета – сама по себе, а осуществление – само по себе. Чтобы довести все начатое до конца, создать и оборудовать при общежитии большую библиотеку, ремесленные мастерские и домашний театр, словом, чтобы пустить в ход громоздкий и сложный механизм дома, рассчитанного на две тысячи инвалидов, не только не хватало тех миллионов франков, что принесла реализация древнего клада, откопанного в имении короля, но предвиделись расходы еще и еще…

Из своих личных средств король не мог ничего выделить уже по той простой причине, что средства его были весьма ограничены. Урезанный парламентом «цивильный лист» едва позволял сводить концы с концами.

Этот же самый парламент, еще не разъехавшийся на летние каникулы, ни за что не утвердил бы даже самых мелких кредитов. Социалисты воспользовались бы удобным случаем, – для них всякий случай удобный, – с три короба наговорить с демагогическим пафосом о милитаристических затеях того, кто, поощряя профессиональных убийц, – с точки зрения социалиста, каждый военный – профессиональный убийца, – ищет популярности среди героев войны, ищет на деньги, потом и кровью добытые трудящимися…

Адриан меньше всего раскаивался в данном русской газете интервью, но последствия этого интервью превзошли все ожидания. Перепечатанное многими десятками больших европейских и американских газет, оно произвело большое впечатление. А так как добрых девяносто процентов мировой печати находится в руках тех, кто не мог питать симпатий к королю Адриану уже за то лишь, что он король, то и выпадов была тьма-тьмущая по адресу «венценосного фашиста».

В этих же самых газетах появились и карикатуры в духе следующей, помещенной на столбцах крупного парижского буржуазного органа, который с поистине воровской щедростью субсидировался большевиками.

Пандурия была изображена в виде загородки, обнесенной высоким, зубчатым частоколом, кишмя кишевшей истерзанными, истощенными людьми. Жиденькой цепочкой выходили они, попарно скованные цепями, из своею «чистилища», подгоняемые длинным плантаторским бичом. Этот бич держал в руке Адриан, одетый полуковбоем, полуофицером. На голове – широкополое сомбреро, у шеи – повязанный платок, на ногах – кавалерийские бриджи и гусарские сапоги с розетками и чудовищными шпорами.

Бузни хотел конфисковать этот номер газеты, не допустить к продаже. Но король, усмехнувшись, возразил:

– Отчего же, пусть смотрят! Пусть… Карикатура так нелепа, что не только на нее нельзя обидеться, а наоборот, она производит как раз обратное впечатление на всех тех, для кого предназначалась.

– Но, Ваше Величество, вы изволите забывать о крайних элементах! – возразил, в свою очередь, Бузни.

– Крайние элементы? Они и без того вопят на всех перекрестках, что я – коронованный палач, рабовладелец, а народ мой – все сплошь несчастные белые негры…

– Невероятная гнусность! – воскликнул Бузни.

– Вот с этим я вполне согласен! А разве не гнусность, что мосье Тиво, вежеталем которого и я мою свою голову, требует у Эррио морской демонстрации учащих берегов? Друг мой, все кругом сплошная гнусность, и я уж давно перестал возмущаться и негодовать…

17. В ночь с 28 на 29 мая