Когда рушатся троны...

— Так. Но я внесу маленькую поправку. Видите ли, кондотьер — это, пожалуй, для него много чести. Кондотьеры, как тигры, бросались первыми в бой впереди своих наемников и ландскнехтов. Некоторые сделались владетельными герцогами, твердо усевшись на троне, подобно миланским Сфорца. А кондотьер Калеоне, увековеченный резцом Вероккио, — одна из лучших статуй во всем мире! Помните, в Венеции… Нет, какой же Савинков кондотьер. Проститутка, социалистическая проститутка… Да, так Магалов его видел вчера в Альгабаре. Кутил со своей Дерентальшей. Туалет — умопомрачительный, вся в бриллиантах. А он, бледно-каменный, с физиономией убийцы и с четырехвершковой сигарой. Этакий Сарданапал эсеровский… Шампанское, устрицы, угодливый метрдотель, целая свора лакеев.

— Шампанское, устрицы, — задумчиво повторил Евгений Николаевич, — на чьей крови, на чьих слезах отзовутся это шампанское и эти устрицы?.. Но, дорогой мой, раз товарищ Савинков здесь так пышно расцвел, значит, в воздухе пахнет если даже и не гарью, то чем-нибудь жареным, во всяком случае…

— Я сам это думаю. У нашего брата, пережившего и падение Скоропадского, и падение Новороссийска, и падение Крыма, и десятки мелких падений и эвакуации, выработался прямо-таки собачий нюх. Более чем собачий — дьявольский. И…

— И? — подхватил редактор.

— В одно совсем не прекрасное, довольно кислое утро мы можем очутиться в объятиях куда менее приятных, чем правительство короля Адриана…

— Возможно ли это? — вмешался Калибанов. — Ведь показало же первое мая, что власть крепка… Пусть относительно даже, но не станете же вы отрицать — тверда…

— Можно свергнуть и твердую власть, особенно же теперь, в наши дни.

— Господи милостивый… Неужели опять скитания? — вздохнула Любовь Андреевна.

— Хорошо еще, если скитания, — подхватил Сумцов. — Эта сволочь может нахлынуть к нам и потребовать наших скальпов…

— Не печальтесь раньше времени, — успокаивал Евгений Николаевич.

— Потом уже будет поздно печалиться, — заметил Сумцов.

— Полноте, Сумцов! Ничего еще нет и, пожалуй, ничего и не будет. А мы с вами не будем заглядывать вперед, будем жить сегодняшним днем. Иначе же, право, с ума сойдешь…

«На наш вопрос относительно последней войны, Его Величество изволил ответить…» — продолжал диктовать Калибанов, дымя папиросой.

Щелкающими, сухими, торопливыми звуками стучала, содрогаясь, машинка, под быстро-быстро бегающими пальчиками Любови Андреевны…

16. КОРОЛЕВА ПАМЕЛА «В ОЖИДАНИИ»…

Молодая королева тяжело и очень болезненно переносила свою беременность. Она и так была бледная, прозрачная, слабая, а материнство, мощно призвавшее к творчеству весь ее организм, все здоровые соки, — их было очень мало, — всю здоровую кровь — ее было еще меньше, — подкосило этот тепличный цветок, чуть-чуть державшийся на своем тоненьком стебле.

Трансмонтанская династия, замкнутая, гордая, в течение столетий роднилась только в своем семейном, хотя и успевшем сильно увеличиться, кругу.

Отсюда пошло и вырождение, такое же, какое в XVI веке отметило уже роковой печатью своей испанских Бурбонов и Габсбургов, создав медлительных, усталых, не живших, но пресыщенных жизнью королей и худеньких бледных инфант, увековеченных бессмертной кистью Веласкеса.

Они, эти слабенькие, со стеариновыми личиками девушки-подростки, были как-то трагически беспомощны в своих тяжелых одеждах, с твердыми «колокольчиками» робронов.

Молодая королева Пандурии напоминала одну из этих инфант, но, к сожалению, в нашем XX веке дамы не носят робронов, сумевших бы скрыть заметную беременность Памелы, слишком заметную при ее длинной и плоской фигуре.

И, сознавая, что ее фигура стала ужасна, королева куталась в широкие просторные складки, скрадывавшие предательскую выпуклость живота. Она мало двигалась, больше лежала и сидела, что одинаково было вредно в ее положении.

Готовясь быть матерью, она сама, как ребенок, во всем подчинялась принцессе Лилиан. Эта девушка с лучистыми глазами-звездами трогательно ухаживала за молодой королевой и потому, что любила ее, и потому, что она стала близким существом Адриану и даст жизнь его сыну, непременно сыну, и потому еще, наконец, что Лилиан по натуре своей должна была о ком-нибудь благотворить.

Ежедневно присаживалась на полчаса у изголовья Памелы и королева-мать, проявляя максимум того внимания, на которое она была способна.

Глядя на истощенное личико с грустными запавшими глазами, на худенькие, острые плечи Памелы, плечи недоразвившегося подростка, думала королева-мать с грустью и с каким-то бессознательным эгоизмом:

— Бедняжка, она вдвое моложе меня, а ведь старуха-то она, а не я….

Чем дальше, тем озабоченней становился Адриан. Что-то будет? Какие роды сулят ближайшие месяцы? Во имя интересов династии он разбил свою личную жизнь, обвенчавшись с этим созданием, кротким, милым, но чужим и чуждым ему…

Дорогая цена! Дорогая! Но если б он купил ею право стать отцом нормального, здорового ребенка — он не посетовал бы, не пожалел бы.