Когда цветут камни

— Главное в сражении не сведения разведки, а психология солдат. Русские сейчас, именно в эту минуту, бросают в атаку танки. Но эти танки наткнутся на крепости, на сотни крепостей! Они остановят русские танки и превратят их в жаркие костры. Сто, двести, тысяча костров озарят поле боя…

— Я буду рад и молю об этом бога, — сказал Гудериан, поняв, что речь идет о противотанковых гнездах для солдат-одиночек, вооруженных фаустпатронами.

О них вчера вечером докладывал инженер Зейдлиц, прилетевший с Восточного фронта в Берлин вместе с Гиммлером. Гудериан внимательно изучил чертежи этих гнезд. Прекрасное сооружение, и лишь одно, по его мнению, не учтено в устройстве гнезда: солдат в ходе боя не может маневрировать и взаимодействовать, он изолирован. Однако этот недостаток имеет свой плюс: одинокий солдат, сидя в гнезде, не может заразиться паникой, ему все равно некуда отступать, и он будет драться с танками до конца.

Гитлер все продолжал говорить о поле боя, охваченном огнем горящих танков, говорить так, словно они уже горели у него на глазах. В таких случаях ему всегда трудно было остановиться. Он говорил до тех пор, пока не чувствовал, что его слушатели не только поверили ему, но и глубоко убедились в правоте его слов.

Через два часа Гудериан вернулся в Цоссен.

2

Утром 15 января в генеральный штаб донесли о начале наступления русских в Карпатах.

А утром 16 января пришли новые сведения об активных действиях советских войск в Прибалтике. И Гудериану стало ясно, что Советские Вооруженные Силы начали небывалое по размаху наступление: фронт протяжением в тысячу двести километров — от Балтийского моря до Карпат — пришел в движение.

Теперь, казалось, наступит жестокий цейтнот войны, и полетят головы и ранги людей, которые занимались Восточным фронтом. Но в тот же день из штаба группы «Висла» поступила успокоительная сводка: уничтожено сто восемьдесят танков противника… Сто восемьдесят сильных маневренных Т-34, высоко оцененных Гудерианом еще в начале войны, воспламенились от ударов фаустпатронов.

— Что будет дальше? Фаустпатрон — это наше счастье, это победа! — воскликнул Гудериан, примчавшийся в имперскую канцелярию.

Гитлер принял его приветливо:

— Прошу, прошу, мой друг.

В ту же минуту в кабинете появились Геббельс, его помощник Фриче и два радиокомментатора с аппаратом звукозаписи.

Вскинув руку, Геббельс приветствовал Гитлера. За ним, как по команде, Фриче и радиокомментаторы крикнули:

— Хайль Гитлер!

Фюрер молча привстал и так же молча сел. Он не имел привычки приглашать садиться входящих к нему. Лишь дипломаты могли рассчитывать на такую честь в его кабинете. Поэтому Гудериан, Геббельс и Фриче с радиокомментаторами торчали сейчас, как воткнутые в землю колья, ожидая, кому из них будет позволено говорить в первую очередь.

— Чем порадуем мы сегодня народ Германии? — спросил Геббельс, глядя на аппарат звукозаписи.

— Подбито сто восемьдесят танков! — сказал Гудериан.

Радиокомментаторы, записав слова начальника генштаба, тут же постарались выразить восхищение и тем самым засвидетельствовать свою преданность Гитлеру.

Гитлер окинул взглядом потолок. Это значило: тише, внимание.

— Генерал Кальтенбруннер!

Из соседней комнаты слева, через которую фюрер обычно проходил в столовую, появился высокий генерал Кальтенбруннер.

— Слушаю, мой фюрер.

— Читайте, — приказал Гитлер.

Кальтенбруннер не торопясь открыл свою папку.

— Обращение Черчилля к Сталину от шестого января тысяча девятьсот сорок пятого года, — сказал Кальтенбруннер. — «На западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете… по собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех — и его и наших — важнейших решениях… Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным. Уинстон Черчилль».

Пауза.

— Дальше, — сказал Гитлер.