Когда уходит детство

«Интересно, – подумала Алька, – как это бабушка «ушла», если она и сидеть-то сама не может?» Что-то тут не сходилось, но Алька всё же решила не расспрашивать – домой так домой.

В тот вечер баба Маша улеглась спать пораньше, но Алька слышала, что она не спит. Лёжа в полумраке палаты, едва освещённой светом из коридора, и играя со своей куклой, она слышала, как та тихонько скрипела пружинами кровати и изредка тяжело вздыхала.

– Ба-ба, – чётко выговаривала Алька зеркалу через три недели. – Мо-ло-ко.

Получалось очень хорошо. Она усердно растягивала губы, вытягивала их в трубочку и уже могла выговорить почти любой, даже самый трудный звук. Когда она пила, чай из кружки перестал проливаться и противно течь по подбородку, а когда Алька ложилась спать, левый глаз её больше не смотрел, одиноко открытый, в потолок. Алька выздоравливала.

– А как же ты, баба Маша? – спросила девочка, когда врач во время обхода объявила ей, что через три дня она пойдёт домой.

– А что я, и я тоже вот вылечусь и домой пойду.

– А ты и потом будешь моей бабушкой? Ну, и из дома тоже?

– Бабушкой? А что, я бабушкой и из дома могу. Так даже лучше будет – ты будешь ко мне приходить, чаи с тобой будем гонять, печенье стряпать. Вот погоди только, рука моя заживёт, да заработает, я тебя вязать научу. Будешь сама своей куклёне юбки да сарафаны вязать.

Алька улыбалась, и её улыбка уже совсем не была кособокой.

Той же ночью бабе Маше стало плохо. Алька не услышала, как и когда всё началось, проснулась она уже тогда, когда бабу Машу увозили на каталке. Она не спросила, куда повезли бабу Машу, лишь положила к себе поближе куклу и стала ждать. Когда ночная темнота начала превращаться в невнятную утреннюю серость, Алька тихонько нашарила босыми ногами холодные тапки и подошла к кровати бабы Маши. Её платок, который та чаще всего носила на плечах, безжизненной тряпочкой валялся на полу. Алька подняла его и бережно расправила на тумбочке. Потом тщательно, как всегда делала старушка, заправила её постель и даже поставила уголком подушку – для красоты.

А потом она долго стояла у окна. Оказалось, Алька никогда ещё не видела рассвета. То есть, все свои прежние десять лет жизни она видела темноту, а потом сразу утро – а вот эта вот утренняя серость была ей совсем незнакома. Вот уже загремели вдалеке первые трамваи, и заспанные люди начали понемногу собираться на остановке, которую Алька видела из окна. Солнца она тогда так и не увидела – она хотела бы увидеть рассвет таким, каким он бывает в мультиках, где из-за горы весело поднимается в небо блестящий шар, но ничего подобного не произошло.

А потом медсестра принесла в палату градусники и, увидев пустую кровать бабы Маши, едва заметно кивнула сама себе головой и вручила Альке холодный и мокрый градусник.

– А не знаете, когда баба Маша придёт? – спросила её Алька. Она старалась не показать своей тревоги.

– Не знаю, я только что на смену пришла, – ответила та и проследила, чтобы девочка по-хорошему поставила градусник.

Больница просыпалась. Зашумел лифт, загремела на кухне посуда, заурчали моторами машины возле приёмного покоя. Алька ждала. К обеду баба Маша всё ещё не вернулась, а во время тихого часа вдруг пришла санитарка и, тихонько напевая себе под нос, начала снимать простыни с постели бабы Маши, грубо вытряхивать подушку из наволочки, а потом – Алька даже вскочила – вдруг скрутила матрас так же, как скрутили матрас той, другой соседки.

Алька не решилась спросить, почему. Она тихонько лежала на своей кровати, изо всех сил зажмуривая глаза, чтобы удержать слёзы.

К вечеру баба Маша так и не вернулась, и Алька старалась не смотреть на скрученный матрас – отчего-то было страшно. Но ещё страшнее было услышать, если бы кто-нибудь сказал ей, что баба Маша «ушла домой». Ведь Алька понимала, что не могла она вот так просто взять и уйти домой, ничего не сказав ей, Альке. Нет, такого быть просто не могло.

Вечером следующего дня, когда большой свет в длинном больничном коридоре погас, и лишь круглые светильники на стенах то там, то здесь, рассеивали неяркий жёлтый свет, Алька осмелела. То есть, осмелела она лишь с третьего раза, а до того каждый раз притворялась, что идёт в туалет. Глотая непрошенные и ниоткуда вдруг опять взявшиеся слёзы, она предательски срывающимся голосом спросила медсестру, которая сосредоточенно писала что-то в толстую тетрадь:

– Вы не скажете, когда баба Маша вернётся? – она очень стеснялась вот так обращаться к незнакомой медсестре, а, кроме того, она боялась, что, увидев её, Альку, та вдруг вспомнит про укол и отведет её в процедурную. Но этого не случилось. Медсестра посмотрела на неё красивыми, густо накрашенными блестящим синим глазами и, немного подумав, ответила:

– Соседка твоя?

– Да, её зовут баба Маша… – Алька замялась и вдруг выпалила: – Баба Маша Панина, двадцать восьмая палата.

Медсестра на долю секунды смешалась, на лице её промелькнуло нечто вроде удивления, а потом она сосредоточенно принялась перелистывать свою огромную тетрадь.