Когда улетают журавли

Что правда, то правда. Красивее Лиды нет и никогда на земле не будет. Не зря же я ее любил. Засыпая, я мечтал проснуться взрослым, а то цеплялся за коновязь и, зажмурив глаза, висел до тех пор, что, казалось, руки оторвутся, думал — так скорее вырасту. «Не любят меня года», — огорчался я.

Уже многие, что постарше, поуходили домой; уже реже и тише дунчели под навесом голоса, а я все сидел на носилках для зерна, подобрав босые ноги под телогрейку. Далеко-далеко за степью и краем рощи попыхивала молния, едва высвечивая страшные в своей темноте березы. Жутью и тревогой доносило оттуда, и испуг брал за все живое, что было там, и от этого была даже зависть к самому себе: вот сижу, а рядом люди, сейчас пойду домой, закроюсь в чулане, под шубой в постели мне будет тепло и нестрашно, только мать маленько поругает — она уже два раза кликала меня. И все равно мне было грустно и тревожно, и думалось, что эта ночь будет долгой-долгой, как мать говорила про зимнюю ночь: «ночь — год», а я удивлялся, что я проспал год.

В общем, смутно у меня было и тяжело на душе, а не знал отчего.

Лида по обыкновению сидела на своей лавочке и, наверное, глядела на окно Раздолинских. Я подошел и тихонько потрогал ее волосы. Лида вздрогнула и удивленно уставилась на меня.

— Ты чего, Сережа?

— Я так… Я больше не буду… никогда… Хочешь, я Раздолинским окно разобью? — и стал искать осколок кирпича.

— Да ты что?! Зачем?

Она поймала меня за руку, я вырывался, но Лида, сильная, притянула меня к себе.

— Да зачем же?!

— А что он… думает, я не вырасту… Я его догоню и тебя… Вы не растете, а я расту-у…

— Чудачок ты маленький. Ну как ты догонишь? Ты нас не догонишь.

— Догоню-ю, — не сдавался я, — и ты не будешь тогда сидеть одна.

— Ладно, догонишь, — решив, что меня не убедишь, согласилась она. — Давай-ка уведу тебя спать, — и, вытирая мне слезы и нос, повела меня домой.

— Коленку, видать, зашиб, — сказала Лида моей матери. — Гляжу, валяется на траве, ревет.

— Ах ты анчутка грязнолапая! — мать схватила чапельник, а я ласточкой взлетел на печь. — Тьма-тьмущая, а он шляндает! А ну слазь, вымой копытья да пожри!

Какое унижение, какой позор испытывал я при моей Василисе!

— Зачем ты его, тетя Аня, так? — пожалела меня Лида, и я решил отстаивать свою честь и ни за что не слезать с печи. Но мать поймала меня за руку и, как котенка, сдернула на пол.

— Вот тебе! Вот! — приговаривала, шлепала меня по мягкому месту.

Я не плакал. Я понял, что окончательно пал в глазах моей любимой.

— Чо вылупила шары?! Уходи-и! — закричал я на нее.

7

Назавтра, перед обедом, я пришел к Раздолинским, сел на порог. Раздолинский меня вроде не заметил, сидел, сонно уставившись в бумаги. Потом подымал голову и глядел через оконце куда-то далеко — и снова в бумаги. Мне надоело сидеть без движения, и я начал возиться и шмыгать носом.

— А, гость. — И будто просыпался. — Да, — спохватывался, — ты подожди. — И брался за ручку.

Я подошел к нему, заглянул в лист и чуть не вскрикнул от удивления: он же не умел писать! Строчки, слова лежали вкось и вкривь, и их ни за что было не прочитать.

— Что, непонятно? — положив ручку, спросил он. — А так понятно? — Он читал:

Здесь степное нарядное платье Разрывают с утра трактора.И кричат журавли на закате Не поймешь — «караул!» иль «ура!».

О, это я знал. Отец делал первую борозду, подымал целину под пары. Был июнь. Степь цвела. Лемеха разрезали ее, и она потрескивала. После я видел на том месте колышущуюся рожь, и это тоже было красиво.

…Под ветром ржи тяжелой вал Играет в предзакатном свете, —

читал мне Раздолинский, а я смотрел то на него, то на листы и, тыча в них пальцем, спрашивал:

— Это что, все здесь?

— Там, — махнув рукой за окно, сказал он. — И здесь, — прижимал руку к сердцу.

Вошла тетка Матрена, внесла густой запах свинарника, молча помыла руки и загремела посудой в кути. Лицо ее было постное, усталое, губы плотно сжаты.

— А я не сварил, — складывая бумаги и как бы оправдываясь, сказал Раздолинский. — Проспал немножко, а потом вот, — кивнул на бумаги.

— Дак, а когда-то ты варил, — бросила тетка Матрена и устало опустилась на лавку. Темные, потрескавшиеся мужицкие руки положила на колени, загляделась в пол. Губы у нее подрагивали — собиралась что-то сказать.

— Чего ты, мам?

— Чего? А все то же, — она подняла на Раздолинского темные, одинаковые с ним глаза. — Подправил бы ты, сынок, сараюшку. Стенка на одном колу держится, крыша удалилась. Как будем зимовать?

Раздолинский — руки в карманы, стоял, отвернувшись к окну, что-то там смотрел.

— До зимы-то еще… — сказал он недовольно. — Да и подправлять там уж нечего.

— Ну изладь новую. Старую — нечего, новую — не можешь. Что ж мне делать теперь? Попова нанимать? Дак чем уплачу? Я уж юбку год не меняю. От людей совестно. Все на тебя тянулась, учила…

— Не учила бы, — грубо прервал мать Раздолинский.