Когда вакханки безумны

— Это так и должно быть… Так всегда… Но ты не была девушкой…

Почему–то нельзя было зажечь свет даже на секунду, но у меня и не возникло тогда желания проверить, правду он говорит или нет.

Одна секунда, и мне со всей необратимостью представилось, что отпереться невозможно: ничто не противоречило глупой выдумке, и даже право быть совершенно неопытной, несведущей, оставалось за девочкой, потерявшей невинность, пьяной до бесчувствия. Но что произошло на самом деле, что всё это может означать — было так непонятно, необъяснимо, что не оставляло возможности строить иных предположений, кроме одного:

— Ты — сказала я новым, незнакомым самой себе голосом, взрослым и жёстким — ты испугался, что я женю тебя? Заботишься об отступлении? Не надо. Не пригодится…

Тогда от его резкого движения упала на пол гитара и на всю жизнь запомнился утробный стон ударившихся обо что–то струн…

Через несколько лет я вышла замуж за человека, который знал обо мне всё, и всё, что знал — было правдой. Навсегда ложь претила, вымысел угрожал расплатой, и всё–таки очень скоро я начала изменять мужу, обнаружив лазейку между правдой и враньём. Между правдой и враньём лежали недомолвки, недосказанности и даже просто молчание.

Иногда, правда, я пробалтывалась. Так однажды, разглядывая Себя голую в зеркало, я сокрушенно обратила его внимание на оставшийся после операции шрам — вовсе не справа, как у всех, кому вы резали аппендикс, а слева — уродливый и к тому же вызывающий постоянное любопытство…

— Надо сделать пластическую операцию — заявила я, и муж тотчас же возразил — дескать, он не видит ничего страшного в этой штопочке…

— Ну ты вообще, ничего не видишь — сказала я раздражённо, — а другие видят…

— Другие?… — задумчиво протянул он — Кто же другие?…

— Ну, хотя бы на пляже, летом, ну, если я хочу открытый купальник — я спохватилась и затараторила, и слова мои отлетали так, буд то я быстро–быстро продираюсь сквозь кусты, беспорядочно развожу руками ветки, а они отлетает и хлещут по лицу того, кто стоит там, за кустами…

Но так или иначе, мы жили вполне дружно, и я крутила меж тем роман. Постепенно он стал похож на любимую, но заигранную пластинку. Уже слышался скрип и скрежет, я чувствовала, что вот–вот на ступит конец. Возлюбленный мой всё чаще исчезал, командировки в Москву становились неправдоподобно долгими, и как–то однажды, не выдержав неопределённости, я позвонила ему на работу и тут же услышала застигнутый явно врасплох голос. Самолюбие моё тотчас же тёркой сильно скребануло по сердцу, и я сказала:

— По–моему, нам пора произвести раздел имущества, друг мой, — имея ввиду, что нам только и остаётся, что вернуть друг другу какие–то книги.

Мы договорились встретиться завтра в четыре у Октябрьской гостиницы со стороны стоянки машин. У него была машина, и он часто поджидал меня в этом месте.

Я повесила трубку, и тут же с убийственной ясностью, мне пред ставилось, как завтра мы обменяемся книгами и — всё. И нам нечего будет сказать друг другу. И ничего не останется, как выйти из машины, хлопнуть дверцей, и ещё раньше, чем он тронется с места, смешаться с толпой. И уже зародыш страха шевелился под ложечкой и тол кал ребра — страха перед бабьей жалостью: ведь рванусь же обратно, повисну, начну вымаливать…

Я пыталась убедить себя, что и для меня всё давно кончилось, что не об чём жалеть и вымаливать нечего, но с ишачьим упрямством карабкалось по душе отчаяние. Оно не успело достигнуть вершин, как раздался звонок. Хорошо знакомый, вязкий как мухобойная липучка голос, приветствовал меня, и склеился от удивления в ответ на мои неестественно бодрые возгласы:

— Ты соскучился! Ты хочешь меня видеть?! — орала я в трубку Завтра, ты слышишь, завтра мы можем встретиться! — и я назначила ему свидание на четверть пятого. — Только без опозданий, прошу тебя! — около гостиницы «Октябрьская» со стороны стоянки машин.

Что за работу проделал вздорный женский умишка в несколько секунд?! Это всё равно, как если бы за волосы вытащить утопающего, откачать, тут же переодеть н вмиг перенеся на ипподром, заставить делать ставки…

Во всяком случае, идея была такова: в четыре я оказываюсь в машине теперь уже бывшего возлюбленного, а через пятнадцать минут на его глазах пересаживаюсь в другую, за рулём которой великолепный супермен — внешне супермен, а то, что на самом деле — слюнтяй, неврастеник, язвенник и комплексант — это уж, простите, моё личное дело — встретит меня тем застарелым поцелуем в щечку, которым уже давно смазывал свою успевшую прочерстветь страсть.

— Извини — сказала я едва поздоровавшись, — у меня пятнадцать минут, так что вот… — и протянула ему сборничек рассказов Маламута.

— Ничего, я тоже тороплюсь — и любимый мой, открыв бардачок, достал оттуда «Защиту Лужина».