Когда же кончатся морозы

Жизнь другая… А любили, ревновали – куда тебе нынешним бразильским сериалам. О красавце Андрее она и помышлять не смела, однако матушка с батюшкой сладили с его родителями. И когда стояли под венцом (тайно ездили в районную церковь), казалось, во сне все происходит. В постель каждый раз ложилась, как в первый раз, в животе сладко ныло. Потом все чаще натыкалась лицом на твердую мужнину спину. Потом вообще ложилась спать одна.

Людская молва Андрея оправдывала: у полюбовницы живот растет, а Тася, законная мужняя жена, пятый год ходит пустая. Выдрать косы принародно мужниной зазнобе, как это в деревне практиковалось, не получилось: тяжел оказался кулак у Андрея. А она и кулак его тяжелый горько любила. Так бы каждую сжатую от гнева, побелевшую косточку и перецеловала: на, бей, убивай! Та поймет, кого любый муж годами не касается.

В деревне чувства не выплеснешь – стыдно. Деревня любит и ненавидит с сухими глазами. Когда становилось невмоготу, Тася уходила в лес и кричала. Выкричавшись, возвращалась домой и жила дальше. На пятый года их супружества, ранней весной сорок первого, Андрей подал на развод и совсем перебрался к полюбовнице.

Как началась война с немцами, Тася, стыдно сказать, за своим горем не заметила. Когда первую партию мужиков отправляли на станцию, Андрей пришел, встал на колени и повинился.

– Тася, – сказал, – Тасенька. Виноват перед тобой, страшней некуда. А они-то (полюбовница с не родившимся дитем) не виноваты. Помоги им, у них никого на свете нет. Тася, видишь, я, мужик, перед тобой плачу. На коленях прошу: не бросай их, пропадут они. Жизнью своей клянусь, ребенком своим: живой вернусь, только твой до гроба буду. На руках носить буду. Письма одной тебе буду писать. Только их не бросай – пропадут.

Немцы подходили. Про их зверства такое рассказывали – люди холодели. Уехать на восток тогда было немыслимым делом. А у Таси родная сестра, младшенькая Аня на железнодорожной станции уборщицей. Раздобыла два билета до сибирской станции – там тетка жила. Тася пришла в дом к мужниной полюбовнице и поняла: прав Андрей, такая не выживет. Господи, было бы что тут любить-миловать, чем она мужика взяла?! Две кости и стакан крови. Одна Тасина тугая, розовая в складочках, рука у подмышки была толще в обхвате, чем вся вместе взятая полюбовница.

Только живот выпирал, опустился: значит, не сегодня-завтра… Этот свой живот полюбовница все прятала и не могла спрятать от сурового Тасиного взора. И в вагоне забилась, как зверок, в самый угол полки, посверкивала из тьмы кошкиными круглыми глазами, не разговаривала. А Тася не больно и набивалась с разговорами, много чести.

Что ей думалось, когда они вот так ехали? А трудно сказать что думалось: и так, и эдак, по-всякому. Как представит ее в Андреевых горячих любых руках – так бы набросилась и избила до крови. Да ведь по возрасту дите еще совсем. Ни ума, ни опыта, а уже свое дите вот-вот родит.

Ну, про что еще рассказывать? Про то, что мужнина любовница в вагоне рожала, а Тася ей рот зажимала, и дите и послед принимала, и за кипятком бегала? Что свои хорошие, крепкие еще юбки впопыхах на подгузники для Славочки передрала? Про то, как приехали в деревню, а ей в спину смеялись, и родная тетка отказалась их в избу пустить («Всяких дур видала, но штоб таких как ты, Таська…»)

Тася устроилась на ферму скотницей. В крайнем у выхода стойле сложила печурку. Выскребла пол и стены, вмазала в оконце осколок стекла. Так и жили до конца войны. Андрей слово держал: писал только на имя Таси, про полюбовницу с сыном ни полслова. Тася чуяла его тоску, в ответных письмах обводила на бумаге чернилами пухлую Славочкину ладошку. Рассказывала, что у Славочки первый зубик пошел, что на масленицу жар случился, сбили горячим молоком. Что Славочка своими ножками за воробышком побежал. Что Славочка первое слово сказал. Какое не написала, а сказал он: «Та-ася». Как только немцев погнали, втроем вернулись в родное село, на родные усадьбы: разоренные, запущенные, но, слава Богу, не спаленные.

– Ну и как Андрей? – спросила Ксендз. – Живой пришел? Вернулся?

А как же. Вернулся. К полюбовнице.

Тася подалась в город, чтобы не видеть любви-лада в их семье. Не смотреть на новый победно растущий живот полюбовницы, ее светящиеся счастливые кошкины глаза. А самое главное – Славочку чтобы не видеть, себя не терзать. Где он сейчас? Большой человек, начальник, наверно…

– У меня парня тоже Андреем звали, – вздохнула Ксендз. – Он в Чечне погиб.

БабТася покачала головой. Ишь ты. Ая-яй-яй. Вон они, какие нынешние-то вдовы. Бритые, в полосатых штанах, с проколотыми пупами.

Ксендз выучила все поминальные дни в православном календаре. Покупала в «кулинарии» посыпанные сахарной пудрой слойки, на рынке – живые цветы. К кладбищу шла в черном платье, с потупленной головой, с опущенными глазами. Ей казалось, все попадающиеся навстречу люди догадываются, что она идет к геройски погибшему жениху.