Когнитивный диссонанс

Они поженились через три месяца, через год родился Алеша, еще через пять один за другим умерли мама и папа, и молодая семья осталась в большой квартире, но почти без средств к существованию — родительские связи и накопления исчезли. Сережа брался за любую работу, вплоть до оформления витрин и рисования пошлых интерьерных картинок, много времени проводил в мастерской, которую пришлось перенести в его холостую бирюлевскую однушку: когда тесть умер, студию в центре Москвы конечно же отобрали. Лена пыталась пристроиться к делу, выцарапала у Союза художников небольшое помещение на окраине и открыла галерею. Место неудачное, богатые иностранцы так далеко не забирались, но удерживать его приходилось руками и зубами — любая недвижимость бесценна, а собственная галерея нужна была еще и для того, чтобы Сережа чувствовал себя художником, чьи работы выставляются и продаются, а не просто творческой прислугой у нуворишей. Даже в самые трудные времена он находил время и силы, чтобы писать «для себя». В крошечной жалкой квартирке создавал большие светлые полотна, до краев наполненные легкой красотой, ускользающей каждое мгновение, но остановленной, запечатленной, пленной. Чаще всего он писал женщин такими, как их замыслил бог — нежными и обнаженными. Иногда на картине были только следы и тени, сброшенная одежда, прядь волос или рука той, которая еще секунду назад стояла здесь, смеялась и любила, а теперь уходила, оставляя по себе печаль. Он всегда работал с натурой, особенно любил непрофессиональных моделей за удивительные перемены, которые производило с ними искусство. Когда женщина видела на холсте свою душу, сердце ее переворачивалось.

Так Сережа объяснял Лене, и она, стараясь помочь, уговаривала всех знакомых девушек позировать ему.

А потом до нее стали доходить слухи… Как было сказано, она всегда подозревала его то больше, то меньше, но в последние, самые трудные, годы совсем потеряла покой. Он много работал, ночевал в мастерской, приезжал усталый и опустошенный. Ей бы пожалеть, а она видела кошачий блеск его глаз, царапины на плече (подрамник уронил), чувствовала странный, непристойный запах от волос. Она мучилась, тосковала, но ездить на другой конец Москвы с проверками не могла — глупо это, да и некогда. Конечно, устраивала сцены, он в ответ орал, хлопал дверью и уезжал. Лена чувствовала себя виноватой, но однажды на большой арт-вечеринке, где даже она знала далеко не всех, услышала, как одна моделька говорит другой: «У Сережи опять новая муза», указывая на ее мужа, вдохновенно беседующего с молоденькой простоватой девушкой. Все бы ничего, и «муза» прозвучала вполне невинно, но девица прибавила еще несколько слов, и похолодевшей Лене стало ясно: обе модельки знакомы с ее мужем слишком уж коротко, слишком. Захотелось плакать, но не место было для слез и не время.

Дома она пыталась поговорить с Сережей, но услышала в ответ:

— Не ревнуй к искусству! Хочешь, чтобы я одну тебя писал? Ну так брюхо подбери хотя бы, Венера палеолитическая… Знаешь что, я в мастерской переночую, а ты подумай, как дальше жить.

Смешно теперь вспоминать, но она не поленилась и отыскала в отцовской библиотеке учебник по материальной культуре, а в нем Венер этих ископаемых — безликие статуэтки жирных коротконогих женщин. С отвисшими грудями и огромными задами.

Лена стояла в ванной перед зеркалом, смотрела на свое тело, чуть тронутое временем, и к ней возвращалось забытое отвращение к плоти, которое двенадцать лет назад Сережа прогнал любовью, а теперь вернул двумя словами. И очень обидно было. Выставить бы его к чертовой матери в Бирюлево, но кому от этого хуже? Сережа только рад освободиться. Алешка и так отца толком не видит, растет, как в поле трава…

Ночью Лене приснился кошмар. Будто бы прибегает к ней сын и говорит: «Пана там тетю обнимает», — вроде он заглянул к Сереже в мастерскую и увидел. И вот Лена туда едет и по дороге думает:

«Ну, сволочь, я тебе устрою. Приду и скажу, что Алешка ВСЕ видел! А ты оправдываться начнешь, гад, что вроде натурщице плохо стало, поддержать хотел… или там сама пристала, но не было ничего. А я скажу, Алеша видел, ты при ребенке, гад…»

И вот будто бы заходит она и говорит Сереже: так и так, Алеша ВСЕ видел.

А он, Сережа, молчит. Вместо того чтобы оправдываться, ответил только: «Ну видел, так видел», — и замолчал. Правда, значит, было ВСЕ. И те слова, которые Лена заготовила, в горле у нее застряли, стали жечь и душить. Так и проснулась, хватая воздух ртом, одна и в ярости.

Утром оказалось, что у нее началась ангина, шея распухла и болела. Лена пила чай, бездумно листала газету и чувствовала, что злые слова из дурацкого сна никуда не делись, обида при ней, не дает дышать, требует выхода. И тут рассеянный взгляд зацепился за строчку частного объявления: «Вас обидели?» — написано было толстыми черными буквами.

Обидели. Обидели. Да, меня обидели, подумала она и наконец позволила себе то, что откладывала со вчерашнего вечера, — заплакала.