Кого-то надо убить

Они сошли на Первомайской и задами вышли к панельной четырехэтажке. В подъезде было на удивление чисто, даже кошками не воняло. Поднимаясь по лестнице, они обозревали полустертую-полусмытую настенную роспись, автор которой явно переживал период полового созревания.

На четвертом этаже Кочергин шагнул к двери, с которой свисали лоскутья черного дерматина. Из прорех торчали клоки грязной ваты.

Открыли сразу. Женщина, прикрывающая худую морщинистую шею отворотами ситцевого халата, с недоумением смотрела на них.

– Здравствуйте, – сказал Кочергин, предъявляя удостоверение.

Недоумение в глазах женщины сменил страх. Она попыталась что-то сказать, но не смогла, только глухой клекот вырвался из горла.

– Позвольте, мы войдем.

В комнате, обставленной бедно, но содержащейся в образцовом порядке – ни пылинки, ни соринки, женщина прошептала:

– Слушаю вас.

– Вы, наверное, мать Алексея Виноградова?

– Что… что с Алешей?

Женщина подалась вперед, отпустила отвороты, и халатик распахнулся, выставив напоказ ключицы, обтянутые пергаментной кожей.

– Простите, как вас зовут?

– Ольга Тимофеевна.

– Успокойтесь, Ольга Тимофеевна. Не надо волноваться, – сказал Кочергин, заботясь о том, чтобы голос его звучал убедительно и твердо.

– С ним ничего не случилось?

– Насколько нам известно, нет.

– Господи, слава тебе! – перекрестилась женщина на образок в углу. – Довольно мальчику бед.

– А почему вы подумали, что с ним что-то случилось?

– Но вы же… оттуда. Вы с добром не ходите.

Следователь покачал головой, но был вынужден согласиться:

– Обычно не ходим. Но вас и без того что-то тревожит. Я прав, Ольга Тимофеевна?

– Как же мне не тревожиться? Вспыльчивый он, а ну как не совладает с собой? И что, опять тюрьма? Не хочу! Боюсь!

– Когда он освободился?

– В июне.

– За что срок отбывал?

– Вы не знаете? Тогда зачем пришли? Что у вас к нему? Дело какое?

– Дело, – кивнул Кочергин. – Ваш сын был десантником.

– Вспомнили… Да, был. Сначала под Воронежем служил, я к нему туда ездила, когда он присягу принимал. Потом их в Чечню послали. Ввыжил, вернулся.

– Для вас тот день, наверное, праздником был?

– Конечно! Я ночи не спала, глаза проплакала, писем ждала как манны небесной.

– Значит, помните тот день?

– Как сейчас вижу: идет Алеша мне навстречу, смеется, а у меня будто ноги отнялись. И слезы ручьем. Подходит, обнимает и говорит: «Радоваться надо, мама! Вот он я, живой-здоровый!» А я гляжу и наглядеться не могу. Красивый, ладный такой – берет голубой, тельняшка, китель, а сапоги так начищены, аж сверкают! На груди медаль. Но мне, матери, не это важно. Живой!

– А на сапогах шнуровка была? Вот здесь? – показал Максим.

– Была, – удивленно посмотрела на него женщина. – Чудные такие сапоги…

– А где они сейчас?

– Сапоги-то? Сносились. А как им не сноситься? Он же первое время из них почти не вылезал. После армии ему все мало сделалось, а в тот год осень холодная была, снег рано пал. Ботинки же приличные сразу справить ему не смогли. Я ведь без отца его растила, а работаю уборщицей, подъезды мою, так что денег никогда густо не было, а уж в последние годы и вовсе плохо стало. Я хотела было в долг взять, ну, на ботинки, да Алеша воспротивился. На работу устроился, на железную дорогу, грузчиком на складе. Еще смеялся: «Там сапогам самое место». Каждое утро их щеткой полировал. Все старался, чтобы поновее казались. Да что вам сапоги эти дались?