Когти тигра

Не то! Лоцманы признают авторитет нашей власти, а не наших знаний. Понятно, комбриг может приказать им — и в конце концов должен будет приказать, — но ведь их нужно убедить.

Сиплым голосом, то и дело откашливаясь, комбриг просит отбросить старые, укоренившиеся представления о кораблевождении на Дунае.

— Лоцманы по привычке боятся мелей больше, чем мин. Но сейчас, наоборот, мин нужно бояться больше, чем мелей. Предположим, какая-нибудь баржа сядет по пути на мель. Так ведь нас целая бригада, десятки мощных буксиров! Сообща в два счета снимем эту баржу и пойдем дальше.

Наконец, предложение пробивать обходный фарватер у берега нетрудно проверить с карандашом в руках. На Дунае ведется учет подъема и спада воды, не правда ли? Вчера было приказано промерить глубины на плесе у Молдова Веке. Вот цифры… Загляните в свои записные книжки! Сверьтесь, пожалуйста, с записными книжками! Там, наверное, записаны промеры, сделанные на Дунае летом в малую воду…

Напряженная пауза.

Первым, будто с неохотой, вытаскивает из кармана записную книжку бывший партизан югослав Танасевич. Давай, друже, давай! Утри нос этим тугодумам, своим неповоротливым коллегам!

Танасевич показывает в раскрытой книжке что-то соседу, румыну Няга. Между их склоненными головами с любопытством просунул свою крупную седую голову Горанов.

Замелькали в кают-компании лоцманские записные книжки в клеенчатых переплетах. Кажется, дошло! Стена дала трещину. А потом от нескольких дополнительных ударов она окончательно развалилась!

В протоколе это запечатлено в двух лаконичных фразах:

«Сравнив свои записи с результатами нового промера, лоцманы заявили, что проводка каравана по обходному фарватеру трудна, но выполнима. Вслед за тем комбриг приказал начальнику походного штаба готовить караван к движению, объявив, что на рассвете сам двумя тральщиками выйдет на разведку в направлении Белграда для проверки относительно меньшей кучности мин, лежащих у берега».

Глава третья

Подвиг-триумф

Разведка боем

«Я очень боялся, что он возьмет с собой кого-нибудь другого из офицеров. Вдруг слышу: „Лейтенант Кичкин! Протокол совещания оформите после. Пойдете на тральщиках со мной. Не забудьте захватить набор карт, лотлини и футштоки для замера глубин!“ Петрович и говорит мне кисло: „А ты еще обижался, что он к тебе плохо относится“.

Это, Иечка, называется „разведка боем“. Мы должны были пройти по английским и американским минам, чтобы проверить новый фарватер. Следом за нами готовились отправиться и остальные тральщики бригады вместе с застоявшимся у Молдова Веке караваном…»

Нет, это не письмо. Во всяком случае, не в обычном смысле слова письмо. Такое ведь не доверишь перу и бумаге во фронтовой обстановке, не так ли? Но отчасти все же похоже на письмо.

Это, впрочем, требует краткого пояснения.

Петрович уже не раз замечал, что на друга его иной раз словно бы «находит». Сидя на диване в кают-компании или стоя в одиночестве на палубе, он вдруг ни с того ни с сего принимался с отсутствующим видом шевелить толстыми губами, а иногда даже что-то бормотать себе под нос.

Долго гадал и прикидывал механик: что бы сие могло означать? Наконец понял: «Стихи складывает, не иначе! Эк его тогда в краску кинуло, когда сказали про стихи! И про что же он складывает? Про наше траление, само собой. А ведь жаловался: монотонное, монотонное, монотонное! Ну что ж, я не против. Пускай складывает на здоровье. Если, понятно, не в служебное время. А что стесняется, не признается, это дело его. Все начинающие поэты стесняются».

Он ошибался, хотя, в общем, был недалек от истины.

Недели полторы назад комбриг всенародно оборвал Кичкина, когда тот принялся описывать за столом свои любовные похождения. А ведь, честно говоря, их не было на его совести, этих похождений. Травля? Конечно. Самая заурядная застольная травля. Опыт Кичкина по части девушек, признаться, очень скромен.

Но ежели говорить начистоту, то в Ленинграде живет одна девушка по имени Ия, и уж о ней Кичкин ни за что на свете не позволит себе с фатовским видом разглагольствовать в кают-компании.

Ей-то он пишет свое нескончаемо длинное письмо — в уме.

«Так порой тоскливо, Ийка, бывает без тебя. И очень хочется поговорить. А письма идут слишком долго. Кроме того, о многом ли напишешь в письме? Существует на свете строгая военная цензура, сама понимаешь.

Я бы стал вести дневник. Но нам не разрешены дневники. Есть даже специальный приказ об этом.

Вот и придумал писать тебе в уме. Когда мы свидимся, что будет, конечно, очень скоро, я постараюсь восстановить в памяти главное и прочту вслух, хорошо?

Не вздыхай, не вздыхай! Я же знаю, что ты сейчас вздохнула, вспомнив обо мне.