Кокс, или Бег времени

В какую пору дня или ночи строй флотилии в плавном чередовании менялся, определяли огненными или зашифрованными флажными сигналами находящиеся на всех джонках офицеры императорской гвардии, о которой говорили, что она не спит вот уж тысячу лет: на каждого спящего гвардейца приходится десяток бодрствующих.

Кокс не ведал, убаюкивают ли и императора ночь за но­чью черные волны Данъюньхэ, Великого канала, что связывает Юг державы с Бэйцзином и Севером, — или, может статься, Цяньлун давным-давно под охраной сотни конных латников куда быстрее любого речного парусника скачет во весь опор через свои поля, луга и степи.

Семь недель, а то и дольше, в зависимости от ветра и промежуточных остановок, займет это водное странствие, и с отплытия из Ханчжоу, ознаменованного порхающими в воздухе жертвенными дарами, — деньгами, вырезанными из красной рисовой бумаги, — Цяньлун оставался незрим. Незрим, даже когда флотилия шла мимо больших городов на воде, где тысячи людей на берегу встречали ее ликованием, незрим и когда в драматическом спектакле сотни водяных буйволов и целое войско рабов и наемных работников под слышный далеко вокруг гул гонгов, литавр и рогов канатами тянули джонки по мокрым деревянным каткам через ступень уклона или шлюза.

Джозеф Цзян, рожденный в Шанхае и крещенный португальским миссионером ханьский китаец, приставленный к английским гостям в качестве переводчика, говорил, что император появится нежданно, как первый снег, нежданно, как буря с градом или знойный летний день, — каждый знал, что не бывает года без снега, без бури и зноя, но когда

именно придет ожидаемое, оставалось вероятностью, тайной, сокрытой в предсказаниях и цифрах астрологических расчетов. Иные слуги и евнухи, говорил Цзян, за два-три десятилетия жизни при дворе не лицезрели императора ни единого разу. В конце концов появляться должен лишь тот, кто желает противостать своему миру, произвести на него впечатление или сравниться с ним либо посоперничать.

Зато Цяньлун может любое путешествие по воде проспать в подвесной постели или в гамаке, сплетенном из волос его врагов, на борту речного парусника в полной уверенности, что ни уклон, ни наводнение, ни горы, ни расстояние, сколь бы огромным оно ни было, ему не преграда. Самые изобретательные мастера-гидротехники по его воле и по воле его династии на протяжении поколений связали Бэйцзин с дельтой реки Ланьцанцзян и Ханчжоу и при этом с помощью многообразных шлюзовых систем даже противоположные течения притоков, ручьев и родников соединили в один, сверкающий на солнце канал.

Сорока метров в ширину был Данъюньхэ, самый длинный из когда-либо проложенных рукой человека каналов, в иных местах глубина его достигала двенадцати метров, а протяженность от Ханчжоу до Бэйцзина составляла почти тысячу двести миль. Нигде не записано, сколько наемных работников, каторжников и рабов за сотни лет земляных работ погибло в иле императорского канала

от истощения, от лихорадки, от увечий или от топоров, стрел и кинжалов мятежных родов. В городах на воде говорили, что на каждую милю Великого канала приходится тысяча мертвецов.

Для экипажей джонок и уймы подручных, нанятых в прибрежных деревнях и городах, преодоление каждой ступени уклона было праздником. Песни, с какими они под мерный гул гонгов, задыхаясь, тянули лямку, часто смешивались с пронзительными криками омрачающих небо птичьих стай — казарок, журавлей, серых цапель, — а когда после тяжких многочасовых усилий очередная джонка наконец соскальзывала в гладкие воды следующего участка канала и дробила там отражение облаков, песни работяг тонули в криках “ура”.

В те вечера, когда самое последнее судно флотилии преодолевало барьер, на берегу разводили большие костры, и одетые в черное повара готовили на их огне сто восемь блюд, из коих, согласно законам двора, должна состоять трапеза Высочайше­го. Однако ж из дымных, открытых береговых поварен императорские яства подавались не только Богоравному, но всем участникам продвижения его флотилии — одной артели семь блюд из огромного меню, другой девять, или десять, или двенадцать из ста восьми перемен, смотря по питательной ценности кушаний и по тяжести проделанной работы.

Богоравный желал, чтобы подданные трапезничали вместе с ним, Незримым, за общим, незримым столом, а стало быть, вкушали плоды и дары империи с его благословения. Еще когда кушанья варились в котлах, жарились на сковородах и вертелах, повара, вооружившись латунными рупорами, выкрикивали, что у них за приправы, и долго, нараспев, перечисляли названия драгоценных пряностей, а порой даже в стихах воспевали связь срока приготовления и свойств ка­кой-либо приправы с теми императорскими силами, что из сырой материи и необузданных стихий, подобных жару костра, создавали непобедимую, питающую подданных империю — отображение неба.