Александр Ежовский

Колдовское семя

ПряхиВ высоких хоромах две пряхи сидели.Недоля и Доля у них имена.Плели одну нитку из разных куделей,Сменяя друг дружку у веретена.

В кудели у Доли и радость, и счастье,Богатство блестит, уваженье, почёт.Недоля готовит беду и напасти.Нужду и болезни в кудель заведёт.Вращается нитка, старается Доля:Любовь и взаимность, кольцо на руке.

Недоля взялась, и вплетается горе.Разлука и боль накрутились в клубке.Запутались пряхи в куделях и пряже,Сплетают и рвут, и бросают в окно.«Пусть те, кто внизу собирают и вяжут!»И крутится, крутится веретено…

Колдовское семя

Вся деревня знала причину Устиньиного молчания: разлучницу извести хочет – не иначе. Поэтому уже полгода никто не подходил к ней с разговорами. Бабы, завидев Устинью на улице, сбивались в кучку и сочувственно перешёптывались, искоса поглядывая в её сторону, а мужики пытались сделать вид, что им нет никакого дела до этой спятившей от горя разведёнки. Только Егорка-тракторист, при встрече с Устиньей, не мог скрыть своей похабной ухмылки, тайно надеясь подловить момент, когда та будет исполнять задуманное, обнажившись у костра под Гремучим камнем. Да и было на что посмотреть, в самом соку баба: статная, всё при ней – поневоле залюбуешься. И редкий крутихинский мужик, провожая взглядом бьющую по упругим ягодицам смоляную устиньину косу, не обмолвится со вздохом: «Ох и дурак Сёмка. Такую девку на щепку городскую променять».

Односельчане проявляли сочувствие издали. Все, пребывающие в здравом уме жители посёлка, боязливо избегали встреч с Устиньей нос к носу. Хлопнув на прощание дверью, Сёмка задул два игривых огонька в её большущих, бездонных глазах. Теперь никто не мог сказать: «кареглазая». Из глубины устиньиных омутов смотрела пугающая чернота.

– У-у, семя колдовское! – сплюнул как-то на всеуслышание старый Ермилыч, отойдя на безопасное расстояние от сельмага, в дверях которого он случайно столкнулся со взглядом Устиньи.

Так и прилепилось с тех пор. Иначе, как «колдовское семя» никто в Крутихе её не называл. Даже сопливые малыши, прекращая при виде Устиньи свою беготню, пугливо сбивались в стайку, и кто-нибудь из них обязательно тихонько повторял услышанную от взрослых фразу: «о, семя колдовское пошло».

Свежих новостей в деревне не было давно, если не считать задранной три года назад волками Зычихинской коровы, и устроенной по этому поводу большой облавы на серых разбойников. Поэтому все разговоры у заборов неизменно сводились к Сёмкиной измене и его разводу с Устиньей.

Развод, сам по себе, был для крутихинцев «городской дуростью». Если уж поселковые парень с девкой играли промеж собой свадьбу, то, как говорится: «чтобы и в горе, и в радости…», а начнут дурить, так и вожжами кто из родителей мог враз мозги вправить.

Измена? Не так это у деревенских называлось. Ну гульнёт какой мужик по пьяни где-нибудь на стороне. Всякое в жизни случается. Ну поплачет потом его жена, расшибёт сгоряча мужний лоб поленом, но потом сама же его и пожалеет. И пуще прежнего любовь у них закрутится, но чтобы развестись – такого даже деды не припомнят. А Сёмка эту городскую наслушался и устроил первый в Крутихе развод.

Виновницу этого первохода звали чудно – Дайна. Озорники-мальчишки ещё бегали за ней со смехом и дразнились: «Дайна, дай, на!», за что были нещадно пороты матерями, но на следующий день их дразнилка снова летела вслед новой ветеринарше. Слухи донесли, что сама она напросилась работать, чтоб подальше в деревню. Жильё ей председатель выделил справное – самый лучший дом выбрал из всех брошенных дворов, коих набралось по селу уже девять штук. Все в город, а она из города. И вправду – чудная.

Вот и натворила эта Дайна чудес. Сёмка возил её на председательском «Уазике» по соседним колхозам, где не было своих ветврачей и помогал между делом: поросят держал, бычков связывал. Потом задорно рассказывал мужикам, как лихо эта городская пигалица яйца кабанчикам отчикивает.

– Смотри, как бы твои не отчикала, – усмехались сёмкины друзья в ответ, заставляя его густо краснеть.

Бабки, при виде новой ветеринарши, хватались за щёки и качали головой, прицокивая:

– И в чём только душа держится? Такая и родить толком не сможет. Теперь понятно, почему дети в городе все сплошь больные.

«Сердобольные» соседки нашёптывали Устинье у колодца:

– Гляди, отоббёт у тебя Сёмку эта щепка. Вон, как ногами сверкает, когда в машину к нему прыгает.

Устинья улыбалась и поправляла высокую грудь: