Колесо мучительных перерождений. Главы из романа

— Нет на мне вины! — возопил я, разбрызгивая вокруг капли вонючего масла, а в голове крутилось: «Тридцать лет ты прожил в мире людей, Симэнь Нао, любил трудиться, был рачительным хозяином, старался для общего блага, чинил мосты, устраивал дороги, добрых дел совершил немало. Ты жертвовал на обновление образов святых в каждом храме дунбэйского^[7]Гаоми, и все бедняки в округе вкусили твоей благотворительной еды. На каждом зернышке в твоем амбаре капли твоего пота, на каждом медяке в твоем сундуке — твоя кровь. Твое богатство добыто трудом, ты стал хозяином благодаря своему уму. Ты был уверен в своих силах и за всю жизнь не совершил ничего постыдного. Но — тут мой внутренний голос сорвался на пронзительный крик — такого доброго и порядочного человека, такого честного и прямодушного, такого замечательного схомутали пятилепестковым узилищем[8], вытолкали на мост и расстреляли! Стреляли всего с половины чи[9]

, из допотопного ружья, начиненного порохом на полтыквы-горлянки[10] и дробью на полчашки. Прогремел выстрел — и половина моей головы превратилась в кровавое месиво, а сероватые голыши на мосту и под ним окрасились кровью…»

— Нет моей вины, оговор это все! Прошу дозволить вернуться, чтобы спросить этих людей прямо в лицо: в чем я все же провинился перед ними?

Когда я выпаливал все это, как из пулемета, лоснящееся лицо Ло-вана беспрестанно менялось. Паньгуани, стоявшие с обеих сторон, отводили от него глаза, но и со мной боялись встретиться взглядом. Я понимал: им абсолютно ясно, что я не виновен; они с самого начала прекрасно знали, что перед ними душа безвинно погибшего, но по неведомым мне причинам делают вид, что ничего не понимают. Я продолжал громко взывать, мои слова бесконечно повторялись, словно перерождения в колесе бытия. Ло-ван вполголоса посовещался с паньгуанями и стукнул своей колотушкой, подобно судье, оглашающему приговор:

— Довольно, Симэнь Нао, мы поняли, что на тебя возвели напраслину, В мире столько людей заслуживает смерти, но вот не умирают. А те, кому бы жить да жить, уходят в мир иной. Но нам такого положения дел изменить не дано. И все же в виде исключения и из милосердия нашего отпускаем тебя в мир живых.

Это неожиданное радостное известие обрушилось, будто тяжеленный мельничный жернов, и я чуть не рассыпался на мелкие кусочки. А владыка Ада швырнул наземь алый треугольник линпай[11] и торопливо распорядился:

— А ну, Бычья Голова и Лошадиная Морда, верните-ка его обратно!

Взмахнув рукавами, он покинул зал, толпа паньгуаней потянулась за ним, и от потоков воздуха, которые они поднимали широкими рукавами, заколебалось пламя свечей. С разных концов зала ко мне приблизились два адских служителя в черных одеяниях, перехваченных широкими оранжево-красными поясами. Один нагнулся, поднял линпай и заткнул себе за пояс, другой схватил меня за руку, чтобы поднять на ноги. От раздавшегося хруста показалось, что кости вот-вот рассыплются, и я завопил что есть мочи. Демон, засунувший за пояс линпай, дернул напарника за рукав и тоном многоопытного старика, который поучает зеленого юнца, сказал:

— У тебя, мать-перемать, водянка в мозгах, что ли? Или черный гриф глаза выклевал? Не видишь, что он зажарен до хруста как тяньцзиньский хворост шибацзе[12]?

Молодой демон закатил глаза в полной растерянности, пока тот, что постарше, не прикрикнул:

— Ну что застыл? Ослиную кровь неси!

Молодой хлопнул себя по лбу, и лицо его просветлело, словно он прозрел. Он бросился из зала и очень скоро вернулся с заляпанным кровью ведром, видать, тяжелым, потому что тащил он его, еле переставляя ноги и изогнувшись в поясе — казалось, вот-вот свалится.

Ведро тяжело хлопнулось рядом, и меня тряхнуло. Потом окатило жаркой волной тошнотворной вони, которая, казалось, еще хранила тепло ослиного тела. В мозгу мелькнула туша забитого осла и тут же исчезла. Демон с линпаем достал кисть из свиной щетины, окунул ее в густую темно-красную кровь и мазнул меня по голове. От странного ощущения — боль, онемение и покалывание будто тысячами иголок — я невольно взвыл. До слуха донеслось негромкое потрескивание, я ощутил, как кровь смачивает мою прожаренную плоть, вызвав в памяти стук капель хлынувшего наконец-то на иссохшую землю долгожданного дождя. Меня охватило смятение и целый сонм переживаний. Демон орудовал кистью быстро и споро, как искусный маляр, и вскоре я был в ослиной крови с головы до ног. Под конец он поднял ведро и вылил на меня все, что там оставалось. Я почувствовал, что жизнь снова закипела во мне. Вернулись силы и мужество; на ноги я встал уже без помощи служителей.