Колесо в заброшенном парке

— Мне мама точно не даст. Даже и просить нечего. Закричит: в рванье ходишь, я тебе ботинок приличных купить не могу, а туда же, книжки покупать. Может, твои дадут?

— Размечтался. Мои тоже не сахар… — Бурик задумался. — Есть одна идея…

— Какая?

— Подожди, а то не сработает. Посиди здесь.

Бурик скрылся. Вскоре за стеной раздались голоса. Добрыня старательно не вслушивался. Минут через двадцать Бурик вернулся усталый, но довольный.

— Порядок, — сказал он. — Бабуля даст сто пятьдесят рублей с пенсии.

— Ура! А когда у нее пенсия?

— После двадцатого. Ничего, подождем.

— Конечно! Слушай, как тебе удалось?!

— Это было нелегко…

— Вот, здорово! Да, Саш, повезло тебе с бабушкой!

— И я так считаю, — улыбнулся Бурик.

— А мы с мамой вдвоем… Ладно, давай, может, в гонки сыграем? Сегодня я тебя точно обгоню.

— Посмотрим.

Они перешли в другую комнату, и Бурик включил отцовский компьютер. Пока машина загружалась, Бурик сидел в задумчивости. «Мне вообще повезло. С бабулей, и с мамой и папой. И у меня есть ты, Добрыня». Бурик улыбнулся и глубоко вздохнул.

Милан, май 1735 года

К дирижерам и композиторам Винченцо де Пьемонте относился как к небожителям и не представлял, что когда-нибудь тоже напишет оперу и сам выйдет к дирижерскому пульту. Сегодня он сидел в театре в пятом ряду и наслаждался новым творением своего учителя, аббата Антонио Виральдини, и пением женщины, оставившей глубокий шрам на сердце Винченцо.

Театр был заполнен на две трети. Но Винченцо знал, что к середине второго акта он будет набит до отказа — дневная субботняя премьера, случай редчайший. Увы, опоздания в оперу считались у миланской знати хорошим тоном. Завтра городские газеты напишут что-то вроде: «…новая опера аббата Виральдини не выбивается из общего ряда шедевров, которыми балует нас этот несостоявшийся богослужитель». Но это будет завтра. А сейчас… Отгремели последние аплодисменты, колыхнулся, закрываясь, занавес. И вот уже раздался скрежет сценической машинерии, разбираемой для следующего спектакля. Винченцо расправил затекшие от долгого сидения плечи и направился за кулисы. В комнате дирижера его ждал накрытый стол. Виральдини приветливо встретил его, улыбка учителя была доброй и немножко беззащитной.

— Анна сегодня прекрасно пела, не правда ли? — сказал аббат Виральдини, отпив превосходного красного вина из тонкого, изящного бокала венецианской работы — подарка богатого поклонника-негоцианта.

— Да… Она умная женщина… — совсем некстати ответил Винченцо, густо покраснев.

Виральдини почти не удивился.

— Да, она умна. Но, что ни говори, это второстепенное качество.

— Как второстепенное? Умная женщина и…

— Она прежде всего талантливая женщина, — мягко перебил его аббат Виральдини. — А талант… К уму он имеет весьма опосредованное отношение. Ведь в проявлении таланта главное — интуиция, а не ум. Интуиция и любовь…

Винченцо напрягся.

— Вот вы, маэстро… Превозносите в своих операх тему любви — и намеками, и мелодиями, и открытым текстом. Малейшая мелодия у вас поет о любви, жаждет любви, радуется любви… А что для вас любовь? Объясните мне.

— Любовь… Есть множество понятий… — Виральдини развел руками. — Ты сам только что сказал…

— Но вы-то как думаете?

Лицо аббата заострилось. Он не ожидал такого поворота в разговоре.

— Я думаю, — медленно произнес он, — что любить — это чувствовать другого, как самого себя. Это прежде всего…

Винченцо сжал руками бокал с вином. Его темно-карие глаза мрачно блестели.

— Я ненавижу ее! Ненавижу Анну!! — он весь кипел от гнева. Его пальцы сжимали бокал все сильнее. — И вас тоже ненавижу, с вашим божественным талантом и церковным ханжеством!

Стекло хрустнуло в его руке, осколки посыпались на стол, вино разлилось. Винченцо растерянно глядел, как из глубокого пореза сочилась кровь. Виральдини бросился к нему, быстро оторвал широкую полосу от белой шелковой салфетки, аккуратно удалил стекло из раны и принялся ловко накладывать повязку — в музыкальном приюте ему часто приходилось залечивать не только душевные, но и телесные раны своих учеников. Ведь многие из его мальчишек обладали необузданными характерами, а потому раны, порезы и ссадины были для них привычным делом.

Винченцо наблюдал за манипуляциями учителя в каком-то сонном недоумении. Наконец повязка была наложена, разбитый бокал заменен на новый.

— Простите меня… — тихо промолвил Винченцо.

Аббат Виральдини налил ему вина.

— Ко мне ты можешь относиться как угодно, — грустно произнес он. — Это ничего не меняет. Но Анну ты любишь. А любовь должна прощать. Того, кого любишь, нельзя ненавидеть…

— Почему?

— Потому что любовь… — он запнулся и на мгновение отвел взгляд в сторону. — Когда любишь, ни в чем не приходится раскаиваться.

Винченцо смотрел в бокал с вином, чтобы не смотреть на аббата. Потом поднял глаза и тихо сказал:

— Сегодня, когда я слушал ее, то понял, что любовь очень похожа на смерть… Это и боль, и наслаждение. И мечта. А мечта о любви порой бывает выше самой любви. Разве не так?

Виральдини молчал.