Колодец пророков

Илларионов выправил себе паспорт на эту неизвестно почему (если фамилия Илларионов наводила на мысли о законе и благодати, то Терентьев, видимо, на их победительное, демонстративное отсутствие) пришедшую ему в голову фамилию сразу после внезапного, но ожидаемого увольнения со службы. Последнее по времени массовое увольнение на Лубянке, горько усмехаясь, называли «сокращением Штатов». Если, как говорили злые языки, список подлежащих увольнению был и впрямь согласован с Лэнгли, то, вполне может статься, в решении участи Илларионова самое непосредственное участие принимал энергичный, неопределенного возраста – от пятидесяти двух до семидесяти восьми – полковник-мормон Джонсон-Джонсон.

Илларионову увиделось в фамилии Терентьев напряжение предельно натянутой струны, послышалась ее звенящая крепость.

– Я правильно назвал вашу фамилию… Терентьев? – легонько попробовал струну на эту самую звенящую крепость мормон.

– Абсолютно правильно, – подтвердил Илларионов, размышляя, зачем на полу столько разноцветных ковриков.

– Андрей… простите, не знаю вашего отчества, – с улыбкой развел руками мормон.

– Терентьевич, – подсказал Илларионов, – моего отца звали Терентием. Такое, знаете ли, дурацкое совпадение.

– Я познакомился, Андрей Терентьевич, с вашей статьей «Библия как гиперроман», опубликованной в…

– В «Вестнике Государственной библиотеки», – напомнил Илларионов, – мы, научные сотрудники, называем его просто «Вестником ГБ».

– Да-да, в «Вестнике Государственной библиотеки», или как вы, научные сотрудники, называете его, просто «Вестнике ГБ», – кивнул головой мормон. – Прежде чем приступить к деловой части нашей беседы, позвольте, Андрей Терентьевич, задать вам несколько вопросов, так сказать, личного свойства. Хоть и говорят, что деньги правят миром, но сейчас мы с вами находимся, – Джонсон-Джонсон обвел рукой кабинет, – на территории, управляемой не столько деньгами, хотя я никоим образом не собираюсь умалять их значение в грешном мире, сколько заповедями Господа нашего Иисуса Христа.

При желании его жест можно было истолковать как более широкий, то есть включающий в управляемую заповедями Господа нашего Иисуса Христа территорию и реку за окном, и, следовательно, город Москву, а там, глядишь, и всю, настежь, как окно в бурю, открывшуюся сердцем учению мормонов (как, впрочем, и любым другим, включая поклонников бога древних ацтеков Кецалькоатля, учениям) Россию. На исходе XX века Россия представляла из себя поле, на котором прорастали все без исключения упавшие на него зерна и плевелы. Илларионову было известно, что в секретной своей переписке мормоны называли его страну «делянкой Господа», видимо, полагая, что, всласть понаблюдав за хаотичным – без руля и ветрил – ростом злаков и плевел, селекционер-Господь твердой рукой вырвет лишние, оставив наливаться и крепнуть одни колосья мормонов.

– Верите ли вы в Бога, Андрей Терентьевич? – поинтересовался глава миссии мормонов в России.

– Безусловно, – ответил Илларионов, – хотя, к сожалению, не могу утверждать, что неукоснительно соблюдаю все обряды и установления православной церкви.

– Как правило, – продолжил Джонсон-Джонсон, – к вере в детстве нас подвигают родители. Мне известно, что КПСС проводила политику официального атеизма. В этой связи, возможно, мой вопрос некорректен, но все же, верили ли в Бога ваши родители, господин Терентьев? Верил ли в Бога ваш отец? Можно ли считать, что ваша вера – продолжение веры ваших родителей, в частности, вашего отца, господин Терентьев?

Илларионов не сомневался, что их разговор пишется на видеопленку, но он был уверен, что вопросник окажется проще. Проверка на возможное обладание информацией, на степень готовности делиться информацией, блокировку путей сокрытия информации, быстроту реакции, скорость вхождения в системный анализ и так называемую скорость постижения происходящего, то есть смысла, ощущение опасности, порог риска, наконец, определение цены. Ну и далее по схеме. Но Джонсон-Джонсон почти сразу задал вопрос на подсознание, что свидетельствовало о сложности и серьезности предстоящей игры. Илларионов засомневался, надо ли ему в этот омут.

Говорил ли он с отцом о Боге?

Конечно, говорил, но так и не сумел уяснить, верит отец или нет. Каждый раз, когда речь заходила о Боге, о вере, глаза отца становились яркими, лицо же бледнело, что являлось у него признаком глубочайшей тоски. Один разговор, однако, как гвоздь засел у Илларионова-младшего в памяти. «К нему можно относиться по-разному, – помнится, сказал отец, – но истоки его силы в том, что он все делал правильно». – «Применительно к обстоятельствам и коллизиям своего времени?» – уточнил Илларионов-младший. «Применительно к тому, что понимается как бессмертная человеческая душа, – ответил отец, – следовательно, применительно к любым обстоятельствам и коллизиям, могущим возникнуть среди людей. Да вот беда, – добавил отец едва слышно, – никто после него не делал правильно».