Кологривский волок

Небо раскололось над самой ригой, и, кажется, еще сильней хлынул дождь.

— Мама страсть как боится грозы, — спохватилась Танька.

— Скажешь, дождь пережидала.

От мокрых волос ее пахло снеговой прохладой, а губы дышали горячо, через рубашку чувствовалось. Серега на какое-то мгновение поймал их, и она резко отшатнулась, точно оттолкнуло грозовым разрядом.

— Воспользовался, что руки заняты!

Выскользнула из пиджака, побежала, разбрызгивая чистые лужи. В сполохах молний ноги ее казались ослепительно белыми.

Серега накинул пиджак и не спеша, как если бы дождя и вовсе не было, пошлепал к дому. Бегство Таньки не смутило его, потому что почувствовал и по ее глазам, и по голосу, что она ничуть не обиделась.

Как всегда в грозу, мать с бабкой бродили по избе, проверяли, закрыты ли вьюшки, заслонки, самовар, переживая, заглядывали в окна. Когда изба будто бы оседала от грома, бабка торопливо шептала:

— Свят, свят, владыко небесный!

Отец тоже не спал, но лежал в кровати, посасывая самокрутку. Возле него по-заячьи, столбиком, сидел Ленька. Только невозмутимый младенческий сон Верушки не смогла перебить гроза.

— Явился наш некрут! — сказала бабка, тронув Серегу за плечо. — Наскрозъ пинжак-от?

— Велика неволя-то! Заладили чуть не каждый вечер в Ильинское ходить, наподдают вам с Витькой сельские, будете знать, — беспокоилась мать. — А тут еще гроза.

— Про што она? — Бабка придвинулась ухом к Сереге.

— Ругает.

— Чего ругать-то? Чай, не сахарный, не размок. Бывало, некругам-то уж давали погулять на слободе! Утром не будили, работой не маяли. Идут из Ильинского с гулянки, поопрокидывают прясла у прогона.

— С какой стати?

— А так позволено, забавляются. Утром батьки возьмут топоры, пойдут поправлять огороды.

— Интересно.

— Теперь не разгуляешься, некому поправлять, — сказал отец.

— Тебе в избе постлать?

— Не надо.

Серега повесил на шест около печки одежу и вышел в светелку. Кринка молока вечерней дойки стояла на подоконнике. Выпил ее, но все равно хотелось есть.

Дождь шебаршил по крыше, вкрадчиво скребся в стену. Гроза удалялась, только голубые молнии еще долго плескались за окном. Серега быстро угрелся под старым лоскутным одеялом. Белая колокольня ильинской церкви, ржаное поле, сполохи на небе и в Танькиных глазах, лунная бледность ее лица — все сливалось в одну мозаику. Представлялось, как весело гуляли в молодые бабкины годы рекруты, и радовало Серегу, что впереди еще пол-лета деревенской вольницы, теплых вечеров над рекой наедине с Танькой. И почему-то приходила на ум детская забава, когда ударяли палкой по телефонному столбу и, прикладываясь к нему ухом, слушали непонятно волнующий, напряженный звон — отзвук далекого мира.

13

Этим летом не подрядился Гриша Горбунов пастухом в Шумилине: ушел в Киево-Печерскую лавру поклониться святым мощам. Коров пасти стали по очереди. Ленька Карпухин не только за себя, но и за других пас, когда попросят, потому что летний день дорог для любой хозяйки…

Разбудил петух — мощно захлопал крыльями, слетая со стропил, загорланил, едва стукнувшись жесткими когтями о елань. Сон прижимал к подушке, будто ватой облепил тело, но Ленька, потерев кулаками глаза, поднялся, осторожно перелез через спящего Серегу и, натыкаясь на косяки, побрел на мост. Мать вышла из избы, положила ему на голову теплую ладонь:

— Сам встал, золотко мое! Ты ужо, как коровы лягут, и вздремни маленько. Завтракать Верунька принесет.

— Каравайца, ладно, мам?

— Ладно.

Разбитые братовы кирзачи были велики и тяжелы, но утром босиком нельзя: огнем палит холодная роса. Надернул Ленька мятую серую кепочку, взял барабан и, подражая Грише, пошел по деревне. Палки ударяли по доске не очень в лад, не получалось той музыки, которая будила шумилинцев в прошлые лета.

Заскрипели дворовые калитки, коровы лениво потянулись к савинскому заулку. Хозяйки ласково покрикивали на них. Ленька повесил барабан на свой тын, открыл ворота.

Вначале коровы идут ходом, бегло сощипывая траву — с утра у них всегда такая алчность — до самой заполицы не остановятся. Ведет стадо Коршунова Пестреня — блудня и пройдоха, так и норовит в клевер улизнуть. Лысена-смиренница плетется позади всех, Ленькиных окриков она не боится: свой, не тронет.

Покручивая, как пропеллером, палкой, Ленька вяло ширкал каблуками по примятой копытами, потемневшей траве, коровьи следы бороздами легли вдоль росной луговины. Туман, как залежавшийся весной снег, хоронился в низинах и над рекой. Стадо утонуло в нем, глухо, будто под водой, ударяло ботало.

Солнце выпросталось из облаков, зажгло дымившуюся едва заметно росу, и сразу же зардела спрятавшаяся в траве земляника. Прохладная, ароматная, она как бы вобрала в себя всю прелесть лета. Славно освежиться с утра такой ягодой!

Перед заполицей стадо остановилось, разбрелось по опушке. Ленька развел тедлинку, равномерно обжег над ней ошкуренную черемуховую палку, будто бы черным лаком покрылась. Теперь можно было украшать ее какой угодно резьбой.