Кологривский волок

— Ты мне все равно как родной брат. Понял?

Заплывшие, кофейно-маслянистые Васькины глаза чуточку приоткрывались от такого признания. Красное лицо его пылало таким жаром, что, казалось, взъерошенные рыжие волосы потрескивают, как на огне. Обычно Васька бледен, но стоит выпить — кровь бросается к лицу.

— Возьми лучше гармошку, резни махоню! — просил он.

Игнат доставал с полки хромку, частил плясовую. Виртуоз. Пальцы так и сыплют по пуговкам-ладам как заведенные. Васька соскакивал с лавки, ноги просили ходу, рьяно дубасил сапогами половицы. Изба дрожала. Можно было подумать, гуляние в Шумилине.

Как-то после обеда зазвонила бригадир в рельс, потянулись бабы к деревенскому кругу. Игнат нарочно распахнул на обе створки окно. Мимо тына неторопливо проходила Евстолья Куликова: дородная баба, грудь — колокол, ноги как ступы. Игнат передразнил ее походку, покачивая плечами: «Будто корова переваливается. С каких харчей ее прет во все стороны?»

— Игнат, шел бы ко звонку, поиграл! Все для одной Нюрки стараисся, — весело окликнула она.

Вышел. Обвел мутным взглядом баб.

— Навоз разбивать собрались?

— Знамо, не гулять, как ты, — сказала Наталья Леонидовна.

— Сколько дён, как вернулся? Все пьешь, нехорошо эдак-то, — поддержала Захарьевна.

— Я за это кровь проливал! А теперь, верно, гуляю. Кто может препятствовать?

— Полно куражиться-то, садись.

Бабы подвинулись, освобождая ему место. Он обхватил левой рукой Евстолью, притиснул к себе:

— Дай подержаться за твою теплую талию.

— Фу, винищем-то разит! — Она вырвалась и перешла на другую лавку. — Вот Нюрка увидит, она тебе повытеребит кудри.

— Нюрка у меня не жадная.

Он взял мощный аккорд — словно оркестр грянул. Жарко засверкал перламутр и никель. Пальцы Игната скользили то вниз, то вверх по тесным клавишам, и музыка затейливо вилась, как нескончаемая пряжа. Теплой волной трогала она женские сердца, уносила в какую-то непонятную, заманчивую даль.

Любили бабы Игната, наверно, музыкой покорял. А с виду посмотреть, вроде бы нет в нем особой привлекательности: лицо скуластое, нос широкий, седелкой, ноздри как норы. Правда, кудри в крупное кольцо вьются.

Он сдвинул мехи, снова оглядел круг:

— Ну, что споем?

— Играй какую знаешь.

— Хитрёный народ немцы, смотри, какие гармони баские делают.

— Поди-ка, стоит денег.

— «Коробушку» играй! — подсказала Лизавета Ступнева.

Оживились, запели «Коробушку». «Выйду, выйду в рожь высокую!» — звала песня и вела белой стежкой в ночное поле, где ждал удалый молодец, похожий на Игнаху Огурцова. И дивная коробушка, из которой он раздаривал яркие ситцы и парчу, представлялась такой, как самоцветный Игнахин аккордеон.

Коробейник скрылся в туманной ржи, и уже другой, протяжный, как вздох, мотив начинал томить душу: стояла в трогательном одиночестве на горе крутой красная калинушка, плыл по синю морю корабль. Долго не кончалась песня, а когда подошла к концу, бабы замечтались, сидели смирно, положив утруженные руки на колени.

— Ладно, девки, хорошо песни петь, да надо идти, — напомнила бригадир. — Спасибо, Игнат, повеселил немножко.

— Я хошь каждый день могу играть, а ты мне трудодни пиши.

Слегка покачнувшись, Игнат фасонисто развернул мехи и направился к дому. Подбирая с земли вилы, бабы толковали о нем:

— Дал бог таланту к музыке.

— Руки золотые, да рыло мокрое. Видели, язык-то у него весь ободрало спиртом, краснехонек. Надо ведь лопать до такой поры.

— С Васькой, говорят, полоскотня у них была?

— Нюрька-то не строжит его: воля вольная. Я бы давно спрятала у него эту посудину.

— Полноте хаять! Мужика тоже уважать надо, не на курорте был, а в окопах…

Удалая бесшабашность Игната странно сочеталась в его характере с чувствительностью. Чаще всего по вечерам, когда теплый июньский вечер нежит землю, проникался он тихим настроением, сидел у крыльца с гармошкой: все-таки больше любил ее, особенно если надо для души поиграть. Медленно, раздумчиво вели голоса, Игнат будто бы осязал пальцами каждый звук, и мелодия получалась какая-то незнакомая, сама собой складывалась. Грудь начинало теснить. Пережив полную глухоту контузии, он наслаждался возвратившимся слухом.

Трактор стучит за гумнами, в эту пору и ночью пахать можно — светло. Гудят майские жуки, ребятишки палками сшибают их с берез. В воздухе еще держится пыльно-потный запах, принесенный скотиной с поля. Закат широко обнимает землю, зубчатые берега ельника как бы сдерживают его, оставляя высокий простор над деревней. Далеко разносится в нем гармонь. Где-то пересмеиваются девчонки, должно быть, слушают.