Колокол по Хэму

— Если не ошибаюсь, ключ к алфавитному шифру находится в «Геополитике», а шифр «первого слова» — в антологии, — ответил Филлипс.

Я кивнул, поставил опустевший бокал на приставной столик и двинулся к двери.

— Господин Лукас...

Я задержался у двери.

— Вы не догадываетесь, что означает двадцатое апреля?

— Это день рождения Адольфа Гитлера, — сказал я. — Вот уж не думал, что адмирал Канарис столь сентиментален.

Филлипс все еще улыбался.

— Мы тоже, господин Лукас. Мы подозреваем, что эту дату предложил наш приятель герр Шлегель. Именно он сентиментален, если не сказать — простодушен.

Я повернулся и шагнул вперед.

— Господин Лукас!

В коридоре было пусто. Я остановился в дверном проеме и посмотрел на маленького лысого человечка, который поднялся на ноги и стоял в прямоугольнике яркого света.

— Надеюсь, вы проявите великодушие, когда будете определять, какая информация может представлять интерес для нас.

— Я свяжусь с вами, — пообещал я и вышел.

Я сказал Хемингуэю, что мне требуется еще раз взглянуть на шифровальный блокнот и книги Кохлера. Хемингуэй метался по дому, завязывая галстук и готовясь к поездке в аэропорт, но все же открыл для меня сейф.

— Работать с ними во флигеле нельзя, — предупредил он. — Сегодня там ночует Фрау.

— Возьму их в «Первый сорт», — сказал я.

— Только чтобы Дикарка не увидела, чем ты занимаешься.

Я изумленно посмотрел на Хемингуэя. Неужели он принимает меня за дурака?

— Да, кстати... Хельга и Тедди Шелл приедут раньше половины седьмого, — добавил писатель, натягивая льняной пиджак.

Геллхорн протиснулась мимо нас к выходу, велела шоферу поторопиться, потом повернулась к мужу и велела поторопиться и ему тоже, причем тем же тоном, каким она обращалась к слуге. Хемингуэй задержался у зеркала и провел пальцами по зачесанным назад волосам. Кем бы ни была загадочная Фрау, он явно стремился произвести на нее впечатление.

— До того как подадут коктейли, мы устроим у бассейна маленькую вечеринку, — сообщил Хемингуэй. — Хотя и там будет предостаточно напитков. Если у тебя есть плавки, захвати их с собой.

— Плавки?

Хемингуэй широко улыбнулся, показав все тридцать два зуба.

— Сегодня я говорил с Хельгой по телефону. Она очень обрадовалась, услышав, что у нас есть бассейн. Похоже, она совсем недавно узнала о том, что в заливе Гаваны водятся акулы... а она обожает плавать.

— Эрнест! — окликнула его Геллхорн из машины. — Ты не дал мне как следует наложить макияж, а теперь заставляешь меня ждать!

— Желаю успеха, — сказал Хемингуэй, протягивая мне блокнот и книги с таким видом, как будто только что о них вспомнил, и торопливо зашагал к «Линкольну».

Я отправился в «Первый сорт», гадая, куда бы мне выгнать Дикарку на то время, пока я буду расшифровывать радиопередачи нацистов.

Глава 14

Три женщины в купальниках выглядели совсем недурно. На Марте Геллхорн был белый эластичный закрытый костюм с пояском. Хельга Соннеман надела хлопчатобумажный купальник из двух частей — лифчика с бретельками и длинных трусиков. Марлен Дитрих облачилась в бикини столь темно-синего цвета, что он казался почти черным. Женщины отличались разнообразием телосложения — атлетическая, но по-немецки сочная, на грани излишней полноты фигура Хельги Соннеман, типично американское сочетание прямых линий и мягких изгибов Геллхорн и угловатый эротизм Дитрих.

Я почти не удивился, выяснив, что Фрау — это еще одна кинозвезда... а именно, Дитрих. В числе тех немногих сведений о Хемингуэе, которыми я располагал несколько недель назад, был и тот факт, что он состоит в дружеских отношениях с этой женщиной. Я редко ходил в кино, причем, как правило, на вестерны и гангстерские боевики. Я видел Дитрих в фильме Джимми Стюарта «Дестри опять скачет верхом» за несколько дней до оккупации Гитлером Польши. Я любил Джимми Стюарта, но эта лента пришлась мне не по вкусу; она словно высмеивала другие вестерны, а героиню Дитрих, хотя и говорившую с явным немецким акцентом, звали Френчи. Это звучало глупо. Затем, прошлым летом, я видел Дитрих в «Личном составе», весьма посредственном фильме «о крутых парнях», главные роли в котором играли двое моих любимых актеров соответствующего амплуа — Эдвард Робинсон и Джордж Рафт. Героиня Дитрих показалась мне слабой, почти бесцветной, и из всех эпизодов с ее участием я запомнил только те, в которых она показывала свои ноги — все еще красивые и стройные, хотя к тому времени ей, должно быть, уже исполнилось сорок, — и сцену, в которой она стряпает в маленькой кухне во время бури. Сидя в кинотеатре в Мехико, думая о своем и стараясь не обращать внимания на испанские субтитры, я вдруг понял, что Дитрих «действительно» варит эту бурду.