Колокола истории

Во-вторых, если посмотреть на коммунизм с точки зрения не Русской, а Капиталистической Системы, то и в этом случае ситуация далека от однозначности. Ведь если коммунизм был негативной реализацией функции самого капитала и таким образом, существуя, выполнял некую важную для капитализма функцию (хотя и заставлял капитализм дорого платить за работу, а в самом своем существовании обрел автономию; правда, это было связано в значительной степени не только с капитализмом, но и с логикой развития Русской Системы), то его исчезновение может, среди прочего, означать две вещи. Либо опять возникает та самая — опасная для капитализма — пустота, которую он не терпит и угроза которой и привела к тому, что капитализм «сделал заказ» на антикапитализм. Это — проигрыш капитализма. Все возвращается на круги своя, в начало XX в.? Либо капитализму как социально-экономической системе это не по силам: он просто не может позволить себе ни содержать такую зону, ни решать такую проблему. Но это значит: прогнило что-то в королевстве капитала. Современный мир един. И если вдруг «из него выпадает» целый блок, целый подмир — Второй, — то, значит, какие-то нелады с самим этим миром. Целое определяет элемент, а не наоборот.

Так что же все-таки означает падение коммунизма для капитализма — реально, а не в смысле пропаганды и риторики, не в смысле того, что на Западе емко называют «wishful thinking» («мышление, подчиненное желанию», «принятие желаемого за действительное»). Что это — начало блестящего бесконечного и беспроблемного будущего? Превращение капитализма в последнюю, вечную стадию развития человечества, в Царство Божье на Земле (огромная часть населения планеты воспринимает его как Вечный Кайф), в котором нет места поверженному или мертвому врагу? Начало мира, процветания и стабильности? Или же что-то другое, нечто менее оптимистическое, а может, и просто страшное?

XVI

Ответ на этот вопрос требует предварительно осветить другой вопрос — о времени появления коммунизма в мировой системе капитализма. Коммунизм не возник в XVIII в., на доиндустриальной и раннеиндустриальной стадиях развития капитализма. Хотя пытался — в обличии якобинства в годы Великой французской революции — пробиться сквозь плотную субстанциональную пленку Старого Порядка. Но революция эта действительно оказалась великой и раздавила якобинство. Вместо коллективного субъекта в историю властно вступил субъект индивидуальный — последний герой европейской истории с антигероическим именем, в котором есть и «прыщ на носу», и просто «лучшая часть».

Коммунизм не прорвался и в XIX в., когда средний класс Франции и две армии — французская и немецкая — раздавили Парижскую коммуну, которая, однако, успела напугать даже Карла Маркса — не меньше, чем когда-то восставшие под коммунистическими лозунгами низы города и деревни ужаснули Лютера. Он-то был вправе спросить себя: разве за это ты боролся, старик Мартин?

Коммунизм материализовался в начале XX в., когда промышленная революция на Западе завершилась и функционально капитализм завершил охват мира как целого, когда мир стал для капитализма одновременно его волей и представлением. А вот капитализм не стал для мира волей и представлением. По крайней мере — для всего мира. Из этого противоречия, помимо прочего, и возник коммунизм.

В последней трети XIX в. индустриальные производительные силы не только оформились как система, но и потребовали такой развитости и автономности функциональных аспектов капитала, которые выходили за рамки организации материального производства, превышали возможности существующих организационных форм как производства, так и политики, потребовали изменений в отношениях между ними. Ни в то конкретное время, ни даже в рамках индустриального производства как исторического типа эти проблемы на уровне организации самого производства решить было невозможно. Для этого нужен был прорыв в постиндустриальный мир, но до этого был еще целый век. К тому же индустриальная система материального производства далеко еще не исчерпала свои технико-производственные возможности — у нее тоже был еще век в запасе.

Исчерпано было другое: прежде всего — формы социальной организации и регуляции производственных и, что не менее, а быть может, и более важно, — внепроизводственных процессов, возникшие в раннеиндустриальную эпоху и не соответствовавшие ситуации конца XIX в. Например, «опасные классы», описанные Эженом Сю и в меньшей степени Оноре де Бальзаком, к середине XIX в. стали «трудящимися классами». Но к концу того же века «трудящиеся классы» превратились в массу, и это уже само по себе было опасно. XIX век — век классов сменялся XX — веком масс с их фобиями, иррациональным поведением, коллективным подсознанием. Еще в первой половине XIX в. тонко чувствующий Эдгар По уловил дуновение ветра будущего и написал блестящий рассказ — «Человек толпы».