Колокола весны

И то, что зимой курсанты ходили без верхней одежды. На морозе зуб по зубу автоматной очередью строчил! По всяк день почки настукивали мне о себе!.. Припомнил и то, что тайком от товарищей я носил под гимнастёркой тёплый свитер и обливался холодной водой. Этим и спасался. Больше, писал я, не могу я скрывать свою болезнь.

Раскипелся – целую тетрадь измазал рапортом. Так раскатал себя, такой пасквиль навёл на своё здоровье, что министр без звука уволил.

Мамушка не знай как обрадовалась моему приезду.

А батон (отец) – высоко себя ставил! – даже руки не подал.

Побелел. Набычился. Желваки дрожат.

– Хоть ты моё рожёное дитё… Руки я тебе не дам… Ещё мараться… Ты дезертир! Ты дезертировал не только из армии… Из самой из жизни дезертировал! Государство панькалось с тобой. Так утратилось! Всё учило, учило, учило! А ты?

– К твоему сведению, я по болезни пришёл.

– По дурости да по лени! У тебя ж планка съехала! На таких больных целину пахать! Испугался труда, ответственности. Лодыряка! Привык гонять вальта! Попомни моё отцово слово. До те, пока ты не вернёшься назад, в армию, я не считаю тебя своим сыном.

– А я и без твоих условий вернусь солдапёрить[27]

. В том твоём училище совсем задолбали науками. Отдышусь, отосплюсь, откатаюсь, откупаюсь, отбегаюсь, отгуляюсь, отлюблюсь, отразведусь раза три, ещё женюсь и с семьёй сам вернусь тащить службу. Мне необходима семья, чтоб снять всякие подозрения на болезнь. Я считаю, женат человек – здоров, а не женат – нездоров.

Жизнь у нас не заладилась.

Батюня не разговаривал со мной. В презрении вообще не видел меня, топтал под пяткой.

Я исправно платил ему той же звонкой монетиной.

Бедная мамушка слабым огонёчком на ветру металась меж нами, ловчила присмирить нас с отцом и день ото дня всё гасла, гасла, гасла…

С полгода я на измор косил изюмишко да прилежно читал храпницкого. Плотно отдохнул и прикопался в школе в воеводах.[28] В серпентарии[29] только у меня не было своего стола. Подоконник заменял мне стол.

А через неделю пристегнули мне и уроки по труду. Бывший трудила серьёзно заболел. Впрягли меня сразу в две тележки. Ну, впрягли, я исправно тащу свои возки. Видит директор такое моё пионерское прилежание и говорит: «Бог любит троицу. А чем ты хуже Бога? Кидаю я тебе и кнутик. Будешь ещё и погонщиком ослов.[30] Чего тебе? Денежки не нужны?» Я ничего принципиального не имел против шуршалок.

Месяцок так отпустя дуректор Баян Баяныч (этот бугор вёл музыку) великодушно воззывает меня на первую подковёрную бучу.

– Липягин, lumen mundi[31]

вы наш! Если желаете in perpetuum[32] остаться in optima forma[33] в школе, hiс et nunc[34] прекратите с учениками здороваться за ручку да потрудитесь уж заставить их величать вас не Валеркой или Валерио-холерио, а Валерием Павловичем. Что за панибратство? Ещё чего доброго – такова, увы, natura rerum[35] – станут просить закурить!

– Не выпросят. Я не куритель.

– Ну станут угощать. Вы же не откажетесь!

– Может быть.

Я смотрел на дурика, не понимал его и думал, тёмная лошадка чиновничье начальство. К чему оно? Чтоб держать в вожжах подчинённых? Чтоб-с портить людям жизнь? Чтоб бить по протянутой детской руке только потому, что ты учитель, а он ученик? Глядя на старшого, не примется ли он по нашему образцу обижать младших, слабых? Кого мы так воспитаем?

Эха! Сеем, сеем вроде разумное, доброе… А нивка-то камень, вечно не пахана! Что взойдёт-то, господа сеятелёчки?

Тут, конечно, не нужно большого ума, чтоб уловить существенную разницу в моих и директорских взглядах на педагогику.

И мы, понятно, расстались без горьких слёзолитий.

«Обида как ни тяжела, а поскулила и ушла».

Я переметнулся на почту.

Правда, не ямщиком. Прилип письмоносцем.

– Э-эх… Был учителем и – несчастный почтальонишка! – Гордей солоно выматерился. Обругал меня круглым слоф фрайером.[36]

Я был, естественно, другого мнения о себе. Не мог согласиться с Гордеем и снова залез в спор.

– Хочешь, тупак, в твой СХИ я на спор поступлю!? И будет тики-таки!

– Ха! На рак бы не сел!..[37] Да ты, мозгодуй, хоть бы в морковкину академию[38] впрыгнул! Тебе даже наш нижнедевицкий кембридж[39]

не светит!

Я доказал, что я вовсе не какой там дурилка картонный, не глупей него. На спор жикнул именно в тот СХИ, где уже заочно мучился Гордей.

И мы вместе стали ездить в Воронеж на сессии.

Будущие агрономы…

Гордей уцелился разводить сады. Метил во внука Мичурина.

Да снесло во внуки Обломова.

Как-то на маслозавод привезли саженцы киевских каштанов. Три саженца оказались лишние. Выбросить жалко.

Стали просить Гордея, возьми да возьми воткни у себя на пустом подворье.

Гордей вроде и не против каштанов под окнами. Да лень нести саженцы. Лень рыть ямки. Лень поливать.

Ребята с завода воткнули-таки ему под окном те каштаны.

Под кроной дальнего каштана темнеет курятник. Прямо из крыши курятника льётся радостный стан раскидистой яблони. И по весне, в пору цветения, бело-розовое облако плывёт над сараем и никуда не уплывает. Лишь одну эту яблоню и можно отнести на счёт Гордея и то с большой натяжкой.