Коловрат

— Идет, — отозвался воевода, оббивая сапог об сапог на плетеном половике. — Только мимо вас. Окой наверх ушла. А ты кто таков будешь, чего здесь сидишь?

— Я-то? Я, боярин, здешнему старосте отцом прихожусь.

На полатях помолчали, раздумывая, называться ли незваным гостям. Да и решились:

— Скорутой люди кличут.

— Что ж, староста, — подала голос из-за плеча воеводы княгиня, — отца родного в избе оставил?

— А кто ж его, непуту, слушал… — прокряхтел старостин отец, слезая с полатей. — Оставил… Сам я остался. Много и без меня в лесу заботы станет, еще хрыча на себе таскать. Пытать же меня про укрывища лесные толку нет. Помру раньше — старому много ль надо…

Подошел, глянул из седых зарослей, щуря набрякшие веки.

— Ох ты ж, Макоше-мати… — пробормотал он. — Да никак знаю я тебя, боя… Охти…

— Молчи, старик. — Воевода даже вздрогнул — так нежданно вернулась в голос княгини ледяная тоска.

— Так как же, матушка… ты ж тогда моего огольца… меньшую сношку выходила… уж все повитухи отреклись… Благо добрым людям, подсказали… Только вот как звать… не серчай на старого дурака…

— К лучшему, Скорута, к лучшему… старое имя я отдала. Променяла. На новое. Да так променяла, что теперь и новое слышать не хочу.

Старик взлохматил седые волосы, потеребил льняной подол, так ничего и не надумал.

— А город-то что?

— Нет города, Скорута, — словно со стороны услышал свой голос. — Я по слову Государеву за подмогой ездил. А вернулся — помогать некому. Дозволишь ли переночевать?

— Отчего же… Как это — нет?

— Так. Где город был, гарь да тела неприбранные.

От повторения словно не так больно становилось это говорить.

Старик как осекся. Вопросов больше не задавал. Гридней распустили по веси, кто в какой дом. Больше всего набилось в старостину избу. Накормив да пристроив коней, люди валились спать — воевода едва успел назначить часовых. Двоих посадил у печки в старостиной избе — готовить на всю дружину в большом походном котле хлебово из остатков муки и толокна по седельным сумам.

Седая княгиня о чем-то толковала со стариком, они вместе ушли во двор. Перед сном воевода по привычке повернулся к красному углу… и тряхнул головой. Прошлое ушло. Лежало в руинах государева терема посреди мёртвого города с оборванным гайтаном. Кому теперь молиться… Поднялся, вышел во двор — вдохнуть холодного воздуха да самому замерзнуть малость — после в тепле засыпать легче.

В тени у ворот блики лунного света на копье да парок изо рта выдали часового. У дровней с Синь-Медведь-камнем стояли двое — княгиня и старый Скорута. Тихо говорили меж собой. Потом седая княгиня отступила в сторону — воевода увидел, что в руках она держит тяжелый лыковый пестерь[94], — а старик шагнул мимо неё вперед, стаскивая шапку, потом опустился на колени, ладошками и лбом припал к боку камня и так стоял какое-то время. Встал, на диво легко, вынул что-то из-за пазухи, уложил под каменный бок, снова коснулся его, повернулся и заковылял к крыльцу. Кивнул на ходу воеводе вновь натянутой на седые кудри меховой шапкой и сгинул в темноте сеней.

Воевода спустился, подошел к дровням, у которых всё так же стояла княгиня.

— Мне теперь… — глухо произнес он, из-под опушки прилбицы глядя на вдову Муромского князя, — тоже… ему молиться?

— Сыскал, воевода, кого спрашивать — дуру лесную… — Княгиня глядела в сторону, потом подняла глаза: — Воевода, завтра… то, что делать будем. Ты накрепко запомни. Я всем скажу, а тебе первому, они на тебя всё смотрят, за тобой идут. Так я что говорю-то тебе… завтра…

Она смолкла, молчал и воевода.

— Не знаю, что Пертов угор со мною сделает. Хуже всего — если слушать не станет, если впустую всё… об этом и думать боюсь. Но то моя печаль, не твоя. Про другое сказать хочу. Когда обряд поведу — всякое со мной может случиться. Ваше дело — не вмешивайтесь. Понял ли, воевода? Увидишь, что худо мне или еще что… не вздумай ко мне подходить! Понял ли?

— Понял, госпожа.

— Понял он, — проговорила в сторону седая княгиня. — Знал бы ты… тебя ж в малолетстве крестили… и отрекались за тебя, да и от кого отрекались-то — от сатаны вашего. А меня по-другому… взрослую, да Ведающую, волховку — тут уж поименно из меня отречение вытаскивали. От… всех. Я теперь имена их выговорить боюсь, разумеешь ли, воевода?! От кумиров наших. От наставницы, бабки моей. От той, что ее учила. Если б не он… а он рядом стоял. Помочь хотел. Чтоб мне легче было… отрекаться. Воевода…

Следующие слова она вырыдала — и странно было слышать этот голос от той, что спокойно рассказывала о гибели мужа и детей.

— …От Хозяина мне отречься велели, ты это разумеешь?! Он мне был — отец, Государь, наставник — всё! Как?! Как я теперь к Нему, туда?! А, воевода? — И закончила совсем уж еле слышно: — А больше и некуда… нет нам с тобой, воевода, кроме Него, помощников…

Оборвав речь, резко повернулась и пошла к крыльцу. Остановилась. Бросила через плечо:

— Уразумел ли, воевода? Что б со мной на обряде ни было — не встревай!

— Понял, госпожа.

Проскрипел снег под легкими женскими ногами за спиной, запоздалым эхом скрипнула дверь.