Кольцо Сатаны. (часть 1) За горами - за морями

Правдой и неправдой заключенные добывали бумагу, карандаши: на остановках, когда не дрожала рука, писали родным и близким, особым манером складывали листки в виде треугольничка, тут же адрес и слезную записку неизвестному человеку, которому выпадет судьба усмотреть белый треугольник. К этому неизвестному человеку обращались с просьбой запечатать письмо в конверт, надписать адрес. И опустить — можно и доплатным — в почтовый ящик.

С правой стороны каждого вагона, в полу, была дыра, ее закрывали круглой крышкой: уборная. Письма бросали в эту дыру непременно на подходе к станции или после отправки со станции. В таких местах людей ходит больше.

Святое и доброе дело сотворили те тысячи людей, что подняли на Великом Сибирском пути белые треугольники с хлебной коркой и не убоялись запечатать и надписать адреса. Сколько матерей и жен с благодарностью и слезами перекрестились, получив весточку от своих кормильцев! Жив их отец, муж или брат. Жив!.. И крепла надежда на встречу, на благополучный конец всеобщей российской трагедии.

…Вагон вихлялся, мимо проплывали товарные составы, шире расходились пути, их поезд забирал правее, перешел на второй путь и остановился почти у самого красноватого здания вокзала. На третьем пути уже стоял такой же состав с заключенными, из окна в окно начались расспросы, переговоры, крики охранников «молчать!», но кто их слушал! Другой сосед Сергея, бывший подполковник Виктор Павлович спрашивал: нет ли военных, и военные находились, передавали одну и ту же весть о Ярославском политизоляторе, о «Бутырках» и «Крестах». И все хотели узнать, куда их везут.

— Не знаем! — кричал Виктор Павлович. — А вас?

— Есть слух, во Владивосток. Оттуда на Колыму…

Это слово впервые прозвучало в вагоне и уже не уходило из памяти. О Колыме ходили легенды, будто там заключенные роют золото и ходят вольно, что кормят их «от пуза», поскольку без хорошей еды и спирта работать на Севере невозможно. Теперь и в Сергеевом вагоне заговорили об этой неизвестной Колыме. Вспоминали Джека Лондона и его Клондайк.

Составы все стояли. Какие-то поезда грохотали по четвертому, дальнему пути, под вагонами лазали конвоиры со своими молотками, бегали составители с флажками и свистели. И только перед ними путь оставался свободным. Там по перрону уже расходились пассажиры, носильщики с вещами, было как-то непривычно пустынно и торжественно. Пропускали скорый. ——

Когда паровоз прокатился мимо окна, Иван Алексеевич посмотрел на синие и густо-красные длинные вагоны. Сказал:

— Транссибирский экспресс…

Спальный вагон остановился против окна, в которое смотрел Морозов. Верхние фрамуги спального были открыты, в коридор из купе выходили хорошо одетые пассажиры и, сбиваясь у окон, оживленно переговаривались. Слышалась нерусская речь. Возникли два японца с фотоаппаратами в руках. Сергей не успел отпрянуть назад, как щелкнули и раз, и второй.

Иван Алексеевич оттеснил Сергея:

— Знаешь, попадет твое фото в газеты и пойдет гулять по миру. Вот они, русские, за колючей проволокой… Нам с тобой одной беды хватает.

Экспресс стоял минут пятнадцать. Много фотоаппаратов нацелилось на окна эшелона, на конвоиров с винтовками, речь в международном оживилась. Наконец вагоны мягко тронулись, и транссибирский отбыл на восток.

Заспешили разносить селедку, кипяток. У приоткрытой двери возник знакомый хлюст, ловко задвинул сложенные газеты между казенными хлебами и, приняв трояк, успел перебросить еще две пачки папирос «Пушка». В этих хлопотах не заметили, как с третьего пути ушел их братский состав. За ним тронулся товарняк с четвертого пути. Их состав продержали в Иркутске часа два, Морозову хорошо запомнился и вокзал, и перрон, и край площади за вокзалом. В голове вертелась старинная песня «Славное море, священный Байкал!», было в его душе и что-то торжественное, и щемящее чувство неизвестности, и мысль о том, что до рязанской земли отсюда почти пять тысяч верст…

Сергей спустился со своих нар вниз, взял у Виктора Павловича, выбранного старостой, свою пайку, селедку, поставил рядом остывающую кружку. Рядом с Морозовым сидел другой сосед по пересылке — отец Борис. Спросил тихонько:

— Говорят, где-то здесь знаменитый Байкал. Не видел сверху?

— Будем проезжать. Так, Иван Алексеевич?

— Да, теперь скоро. Там по берегу семьдесят тоннелей и акведуков. Поляки строили в давно минувшие годы. Их привозили сюда таким же манером, как и нас. Но те хоть после восстания…

— Нет мира на земле, — вздохнул отец Борис. — Насилие, отверженное милосердие самого Спасителя дико празднует победу.

Промолчали. Отец Борис опять сказал:

— У меня дома двое вот таких, как ты, юноша, с матушкой остались.

— Учатся?

— Работают. Не пришлось им при таком отце поучиться. Из шестого класса изгнали. Лесорубами стали. У нас много лесов. Дубовые, красоты истинной. Не эти, колючие, что здесь.

И показал за окно, где проплывали верхушки сосен.

Опять кто-то заговорил о Колыме. Все время молчавший подавленный партработник Николай Иванович вдруг громко, чтобы все слышали, сказал: