Кольцо Сатурна

— Анис. Ишь, крепенький, да яркие какие, будто Лушины щеки. Что и говорить, одно слово:

Утеха взору и гортаниВисят червленью плоды.

Вася пригнулся незаметно к самому носу гробового мастера: нет, не пьян.

Лаврентий Ильич снес яблоки за перегородку, вернулся и сел пить чай.

— Вася, — начал он опять, опрокинув чашку, — что я скажу тебе.

— Слушаю, дядюшка.

— Говорили мне люди, не знаю, правда ли это, будто смерть к себе призвать можно. Надо только самому лечь в гроб, к чтобы псалтырь над тобой читали: сейчас помрешь.

Вася усмехнулся.

— Нет, Вася, ты не смейся, а ты мне помоги.

— Да неужто вы это вправду хотите?

— Да, Вася, хочу. А ты почитай надо мною. Авось поможет. Не вешаться же мне на старости лет в чулане, как псу. Смерть нейдет, так звать ее буду, не помилует ли Господь.

— Видно, вам жить надоело.

— Надоело, Вася, ух как надоело: смерть!

— Что ж, пожалуй, только ведь это все равно ни к чему не поведет.

— А мы попробуем, может, оно и выйдет.

IV

Ежели бы кто из медведевских обывателей позднею августовскою ночью мог заглянуть к гробовому мастеру Лаврентию Ильичу в окно, плотно закрытое занавеской, он бы изумился порядком. На столе, при трех свечках, лежал старик, в тесовом гробу, одетый в саван, с закрытыми глазами, сложивши руки. Вася глухо читал в углу по старой псалтыри; аналоем ему служил поставленный стоймя гроб.

— Вcкую, Господи, отрееши душу мою, отвращаеши лице свое от мене. Нищ еcмь аз и в трудех от юности моея. Вознес же, смирихся и изнемогох. На мне преидоша гневи твои, устрашения твоя возмутиша мя. Обыдоша мя, яко вода, весь день одержаша мя вкупе[32].

Часа полтора читал Вася без передышки; наконец, устал. Старик это заметил:

— Вася, — сказал он, продолжая лежать недвижно, — возьми яблочко, подкрепись.

Угрюмо взглянул Вася на старика и, ни слова не говоря, пошел за перегородку. Взяв яблоко, он закрыл книгу, кашлянул, хотел что-то сказать и вдруг повалился навзничь. Гроб-аналой, задетый им при падении, с грохотом слетел на пол.

Старик обеспокоился.

— Видно, споткнулся? Больно?

Вася молчал. Лаврентий Ильич вылез, кряхтя, из гроба и подошел к племяннику.

Вася лежал мертвый, с яблоком в руке, с открытым стеклянным взглядом.

Старик в изнеможении опустился на пол.

— Вот и позвали смерть. Пришла, да не к тому.

Он встал, перекрестился, уложил Васе руки и по привычке снял мерку.

— Царство небесное, вечный покой. Пусть уж и гроб этот самый с ним пойдет. Видно, не судьба мне, прогневил Господа… И яблочка попробовать не успел.

Бормоча, старик оделся, вышел со двора и поплелся к монастырю. Светало, и воробьи чирикали на деревьях.

Зоя явилась через час. Быстро раздела она покойника, постлала под ним соломы; обмыла тело, опрятала и обрядила его.

Вася лежал спокойный, немного бледный, как будто после купанья.

Старик в углу жевал с трудом яблоко и шептал невнятно.

Взошел Мемнон, расстроенный, с заплаканными глазами. Он помолился перед образом, поклонился Васе и, разогнув ветхий псалтырь, зачитал привычно:

«Вознес же, смирихся и изнемогох. На мне преидоша гневи твои, устрашения твоя возмутиши мя. Обыдоша мя, яко вода, весь день одержаша мя вкупе. Удалил еси от мене друга и искренняго, и знаемых моих от страстей. Слава».

Борис Ведов

ДОМ № 9

I

Умирал старый барин.

Уже вторую неделю в доме говорили шепотом, ходили, стараясь не шуметь, удалили всех лишних, и была во всем та жуткая, тяжелая атмосфера, в которой каждый миг говорит о близости несчастья.

Вчера приехал из Петрограда сын барина Владимир Николаевич и привез с собой какого-то важного, высокого старика, лысого, сморщенного и в золотых очках.

Земский доктор Иван Васильевич, лечивший барина раньше, теперь как-то стушевался, старался держаться в отдалении и однажды, поймав в биллиардной старого камердинера Емельяныча, рассказал ему, что приезжий старик — знаменитый ученый, которого знает весь мир, но что, видно, пришел черед барина, потому что и он отказывается помочь ему.

Емельяныч, знавший барина совсем молодым и бывший у него в услужении, когда еще тот жил в столице, — услышав это, часто-часто заморгал глазами, ушел в свою каморку, находившуюся где-то под лестницей, и проплакал всю ночь.

Утром барин пришел в сознание, сказал, что ему лучше, и приказал позвать сына.

В огромной спальне были завешены шторы, и еле намечались в сумраке контуры предметов. Пахло затхлостью, лекарствами и еще чем-то кислым, чем всегда пахнет в комнате больного.

На высоко положенных подушках лежал умирающий. При входе Владимира Николаевича открыли шторы, и он увидел лицо отца, изменившееся до неузнаваемости. Желтые пятна — вестники близкой смерти — легли на щеки, спуталась седая борода и жутко сверкали глаза из-под нависших бровей.

— Здравствуй, отец! — тихо сказал Владимир, подходя к кровати.