Кольцо царя Соломона

Как-то раз деревенские мальчишки принесли мне вымазанную в грязи ворону с коротко обрезанными перьями хвоста и крыльев. В этом жалком создании я с трудом смог узнать прекрасного Гансла. Я купил птицу, как покупал всех несчастных животных, приносимых мне деревенскими ребятишками, — отчасти из жалости, отчасти потому, что среди этих сбившихся с пути созданий попадались такие, которые представляли для меня истинный интерес. Именно это произошло и теперь! Я позвонил хозяину вороны, который сказал, что Гансл исчез несколько дней назад. Железнодорожник просил меня продержать его питомца до следующей линьки. В соответствии с его просьбой я посадил ворону в фазаний садок и предоставил ей концентрированное питание, чтобы в ходе надвигающейся линьки у неё могли бы отрастя новые, хорошие перья. В то время пока птица находилась на положении пленника, я обнаружил у неё удивительную способность к болтовне — много чего мне пришлось от неё наслушаться. Понятно, что Гансл набрался как раз таких вещей, которых можно ожидать от ручной вороны, сидящей в ветвях над деревенской улицей и слушающей разговоры её обитателей.

Вскоре я имел удовольствие увидеть Гансла в его новом полном наряде. Как только способность к полёту возвратилась к птице, я предоставил ей свободу. Ворона тотчас же вернулась к своему первому хозяину, но время от времени продолжала навещать меня в качестве желанного гостя. Как-то Гансл пропадал несколько недель, а когда он появился вновь, я обратил внимание на сломанный и неправильно сросшийся палец одной из его лап. Сейчас мы и подошли к главному в истории Гансла, нашей серой вороны. Вскоре стало точно известно, каким образом он получил это небольшое увечье. Кто же сообщил нам об этом? Хотите верьте, хотите нет, но рассказал обо всём сам Гансл! Когда птица неожиданно появилась после своего долгого отсутствия, ей была известна новая фраза. С произношением истого уличного сорванца ворона прокричала на нижнеавстрийском диалекте реплику, которая в переводе на простонародное ланкаширское наречье должна звучать примерно так: «Попалась в чёртову ловушку!». Не могло быть двух мнений о происхождении этого высказывания. Точно также, как и в истории с попугаем Папаголло, ворона запомнила фразу, которую она не могла слышать многократно; эти слова врезались в память Гансла именно потому, что он услышал их в состоянии крайне обострённого восприятия, сразу после того, как попался в ловушку. Каким образом вороне снова удалось освободиться — об этом она, к сожалению, не рассказала нам.

В подобных случаях сентиментальный любитель животных, наделяющий их человеческим интеллектом, может сколько угодно клясться в том, что птица понимает произносимые ею слова. Конечно, этот взгляд абсолютно неверен. Даже умнейшая из всех «говорящих» птиц, которая, как мы вполне могли убедиться, способна согласовывать свои высказывания с конкретной частной ситуацией, тем не менее, не может практически применять свой дар, сознательно используя его для достижения простейших целей. Профессор Кёлер, который может похвастаться огромнейшими успехами в искусстве дрессировки животных (он, например, сумел научить голубя считать до шести), пытался заставить своего талантливого серого попугая по кличке Гриф произносить слово «пища», когда последний был голоден, и «вода», когда тот испытывал жажду. Эта попытка не имела успеха, не смогли добиться этого и другие исследователи. Подобная неудача уже сама по себе примечательна. Поскольку, как мы уже видели, птицы могут согласовывать произносимые ими звуки с конкретной ситуацией, следовало бы ожидать, что их высказывания будут в первую очередь ассоциироваться с определённой целью. Однако мы с удивлением обнаруживаем, что птицы не способны поступать подобным образом. Это тем более странно, что животное, как правило, приобретает новые формы поведения именно для того, чтобы использовать их в определённых целях. Наиболее курьёзными оказываются те новоприобретённые действия, цель которых — определённым образом воздействовать на человека-хозяина.

Самая нелепая из известных мне привычек такого рода возникла у южноамериканского попугая тирика[50], принадлежавшего профессору Карлу фон Фришу. Этот учёный выпускал своего питомца полетать на свободе только после того, как попугай на глазах у хозяина опорожнял свой кишечник. Таким образом, в последующие десять минут прекрасная мебель учёного была в полной безопасности. Попугай быстро уяснил себе связь между этими двумя фактами. Отныне, если он испытывал страстное желание выбраться из своей тюрьмы, то изо всех сил старался выдавить из себя крошечные порции испражнений и как раз в те моменты, когда профессор фон Фриш проходил мимо клетки. Даже в том случае, если кишечник птицы был совершенно пуст, она все же отчаянно старалась опорожнить его, рискуя повредить свой организм этим неистовым напряжением. Видя такую картину, нельзя было не выпустить бедное создание на свободу!