Колумбы иных миров

Заспанные, удивленные и встревоженные сторожа бросили им веревочный трап, но за Ильзой и Эдуардом Рагнару пришлось спускаться самому — у них сил не осталось даже на то, чтобы держаться за веревки, пока их будут вытягивать.

— Да что с вами? Что случилось? — наперебой допытывались рыцарь и гном, а Улль-Бриан испуганно повизгивал: «Ой! Ой!» И даже судовой, встопорщенный со сна, вылез из-под палубы, крутился рядом и давал советы: «Их надо водичкой, водичкой побрызгать!» — даром что беглецы были только что из Океана.

— Да расскажите же, ради всех богов!

— Ох, не спрашивайте! — Хельги в изнеможении плюхнулся на палубу, родную как никогда. — Нас едва не сожрали заживо! — И попросил, оглянувшись, будто опасался погони: — Ради всех богов, отчаливайте поскорее.

До самого полудня от жертв ночного кошмара было не добиться толку, хотя ни один из них больше не заснул. Да и потом сведения приходилось из них разве что не клещами вытягивать. Больше было эмоций, чем вразумительных ответов.

Лишь ближе к закату они отошли от пережитого настолько, чтобы начать связный рассказ. И начала его, как водится, Энка.

— Слава богам, Рагнара с нами не было! Он на такие вещи податливый — вспомните Чернолесье, непременно помер бы! — изрекла она ни с того ни с сего, а потом потребовала: — Если кто-то понимает, что с нами было, объясните и мне.

— Деревья… Они все проклятые — убить нас хотели! — Хельги отвечал бестолково, и без его разъяснений это было ясно, каждый ощутил на себе.

Но Меридит серьезно кивнула.

— Да-а… Вот это сила! После такого наше Чернолесье покажется тренировочным лагерем для новобранцев!

— Жуть! — вторила Ильза. — А злые какие! Сущие упыри!

— А мы гадали, куда подевались тамошние эльфы? Их, бедных, деревья пожрали. Всех, подчистую. Вот беда! — горевал Эдуард.

И тут очнулся Аолен. До этого момента он сидел в стороне ото всех, на корме, уткнувшись лицом в колени, обхватив голову руками. Друзья решили, что его тошнит, и не беспокоили.

— Нет! — сказал он, и в голосе его звенело такое отчаяние, что всем опять стало страшно. — Нет! Все было иначе! Это не деревья! Это оннолэннон!

— Что? Кто? — Все недоуменно переглянулись. Они готовы были поклясться, что не видели никого, кроме деревьев, и голоса шли именно из них. — А это что еще за твари?

— Твари! — горько усмехнулся эльф непонятно чему. — Оннолэннон. Лишенные тел. Помните, я вам рассказывал про своих теток?

— А-а! — оживилась Ильза, эта тема ее и тогда занимала, — Которые хотели посадить тебя в дупло, чтобы ты там философствовал, пока от тебя не останутся только глаза и рот?

— Да. Именно так. Эльф сливается с деревом, утрачивает тело и живет вечно, в гармонии с миром… — Аолен перевел дыхание, будто собираясь с духом перед самым страшным, и выпалил: — В этом лесу каждое дерево — оннолэннон!

— Мамочки мои обе сразу! — выдохнул Хельги, бледнея. — Ты хочешь сказать, нас едва не угробили твои соплеменники?!! Эльфы?!! Благородные и прекрасные?!! Ты уверен? — Дикая мысль не желала укладываться в его голове. Это было так же невозможно, как если бы дева корриган взяла топор и вышла на большую дорогу или домовый гоблин записался в гильдию наемных убийц.

— Я уверен, — заговорил эльф раздельно и монотонно, без всякого выражения. — Меня они не просто убивали. Они говорили со мной. Хотели, чтобы я знал… Зачем? Они все равно не выпустили бы меня живым…

— Вот что случается, если слишком долго сидеть на одном месте! — торжествующе заявила Энка. — Эти эльфы до того дофилософствовались, что совершенно озверели! И немудрено! Я бы на их месте… — И перебила сама себя: — А о чем именно они с тобой говорили?

И эльф поведал о Великом Исходе.

— Да, грустная история! Особенно, когда знаешь, чем она кончилась, — сказал Хельги. — Одного я не понимаю: ушли они из Староземья, нашли такой чудесный остров, чего им нормально не жилось? Зачем поголовно в дупла полезли?

Аолен долго молчал. Он не знал, как выразить словами те чувства, что передались ему от чужих, изуродованных душ, и могут быть до конца поняты только эльфом. Тоска по утраченной родине, безысходность одиночества и изоляции, отсутствие надежд и того, что на современном языке называют «перспективами». Плюс обида на тех, кто сломил свою гордость и остался приспосабливаться к новой, грубой и жестокой жизни, смешанная с неподобающей эльфам завистью, в которой нельзя признаться даже самому себе. Кроме того — обжигающе-горькие воспоминания о собственном великом прошлом и ненависть к тем, кто лишил их всего. Можно прибавить сюда растущее чувство отчуждения — они перестали любить друг друга, потому что каждый видел в своем соседе или родиче отражение себя самого…

Ушедшие хотели создать свой, лучший мир — возвышенный, полный добра и любви, мир без войн, горя и страдания, живущий природой и высоким искусством, — но не сумели. Получился скучный, замкнутый мирок, суетный, мелочный и бесцельный, лишенный всякого вдохновения. Но гордость не позволила ушедшим признать свою ошибку и постараться что-то изменить…