Колыбель

Жена как чувствовала, что без нее не обойтись мужику. Тот едва рот открыл, чтобы позвать ее на срезку, согласилась. Легли с вечера пораньше, чтобы до первых петухов выйти. Ночь начиналась подходящая. Шторм затихнет к утру. Обнимая задубевшими, покрученными ревматизмом руками тяжело дышащую подругу жизни, аханщик, чтобы не молчать, обронил: «Осенеет...» Жена тоже, чтобы не молчать, возразила: «Бабье лето, не забудь...» Аханщик хрипло хохотнул, хрустко прижал к себе жену и вдруг обеспокоился, разъял руки и отвалился навзничь. «Ты чего это, Жменя?» — приподнялась на локоть Санька. «Что-то сердце затрепеталось», — ответил он устало. «Говорю тебе, брось дымарить. Какие твои годы! Внуки скоро пойдут, поберегся бы...» Жена протяжно зевнула и стала умащиваться на правый бок. «Ты дочку поздравила?» — подал голос Жменя. «А как же, еще третьего дня». — «Сколь перевела? — Жменя поднялся, всматриваясь в лицо жены. — Чи ты спишь?» — «Почти что...» — зыбко ответила жена. «Я говорю, сколько перевела дочке?» — «Пятьсот». Жменя снова лег на спину. Мало. «Она же просила тысячу». — «Успеется. Пусть сживутся как надо. Что-то не шибко зять нас празднует. Так и глядит, так и зырит глазами, словно уполномоченный... Поживем — побачим. Я и так им с новогодья кажный месяц не меньше сотенной посылала... И куда они те деньги девают?» — «Так они же студенты, на учебу идут деньги», — пробормотал Жменя. «Учение у нас бесплатное», — не сдавалась Санька. «Кому бесплатное, а кому и подплачивать приходится. Теперь каждый подработать не против». — «Не‑е. Наша всегда училась самостоятельно». — «То в школе, а у техникуме, может, и не поспевает. Что равняешь деревенскую девочку с городскими пронырами...» Санька тяжко зевнула и спросила протяжно: «Ну что, спать будем?» Жменя не ответил. Он уже спал, беззвучно дыша. Он всегда спешил уснуть раньше жены, потому что Санька особенно с вечера сильно храпела.

Жмене часто снилось одно и то же: смотрит он вглубь, а там у самого ахана белужина матерая с пузом — икры в ней пуд. Упершись в режу, проткнувшись в нее, рыба поворачивает, играя плеском, и... раз! Запутывается! Жменя наклоняется, тянется к рыбине и вдруг проваливается в воду, попадает в ахан ногами. Пробует выпутаться, начинает рвать крепкую пряжу ногами, руками, зубами и видит: белужина освобождается от мережи, уходит прочь, а он, Жменя, уже спеленат аханом накрепко и... просыпается.

— Санька, посмотри время! — срывающимся голом просит Жменя.

— Щас, — сразу же отзывается жена и, тяжко охнув, слезает с постели, идет в другую половину хаты-связки.

Жменя и так знает, что пора идти, потому что далеконько, где-то у самого поселка закричал неугомонный первый из петухов.

— Бутылки прихвати, — распорядился Жменя.

— Боюся я тех бутылок, Фома! — просипела сонно жена.

— Та чего ты! — раздраженно подал голос Фома. — Как маленькая! Возьми бутылки. Бачишь, у менэ руки зайняты.

Фома тащил громоздкий сверток с новым аханом, самодельный пятирожковый якорь.

Санька осторожно достала из погреба три бутылки темного стекла с горлышками, запаянными смолой.

— Куды их?

— До лодки донеси, там скажу, — старался взять спокойный тон Жменя.

Она зашла в лодку, высоко подняв раструбы рыбацких сапог. Жменя столкнул баркасец, перебросил через борт короткое неловкое тело. Взялся за весла и сноровисто погнал суденышко против наката.

Руснак решил идти байдой. И мотор на ней мощнее — стационарный, и в такую погоду устойчивее она.

Спускался к воде не спеша. Море шумело. Но Руснак знал, что это последние часы волнения. Море пахло горько, как отцветшая полынь. Руснак думал о Жмене. Фома — бедный человек. Бедный душою. Живет на земле, а красоты ее не видит. Дышит, а ароматов природы не чует, словно в насморке всю жизнь... Руснак, запуская двигатель байды, не боялся спугнуть Жменю. Знал, что тот уже далеко: слышит сейчас лишь ветер и шум воды.

Руснак шел предположительным курсом. И проскочил Жменю. Понял это, когда очень уж далеко за Пресную яму вылетел. Стал разворачиваться. А тут уж и светать начало. Чем светлее небо, тем тише вода. Красотища, и все!

Жменя слышал рокот руснаковской байды. Как раз собирался доставать ахан. Замер. Опять просчитался, подумал аханщик, чувствуя, как пот заливает шею и течет по спине под фуфайкой. Но байда прошла мимо. И Фома, облегченно ругнувшись, короткими руками стал выбирать ахан. В мереже было пусто. Фома остервенело тащил изорванную сеть в баркасец и бормотал:

— Вот бачишь, а ты бутылки брать не хотела. Счас поставим новый ахан, свернем в сторону и наглушим себе хоть какой-то рыбы.

Санька молчала, тревожно вглядываясь в сторону берега.

Вдруг звук мотора снова долетел до слуха Жмени. Он подумал: «Неужели все-таки старый шастает?»