Колыма

Лев раскрыл папку и достал оттуда листок бумаги, один-единственный, с обугленной дырой в центре. Она появилась семь лет назад, когда он сам прожег ее свечой в церкви Лазаря. Но, как только бумага начала чернеть и обугливаться, Лев вдруг передумал, сам не зная почему. Он опустил листок на каменный пол и затоптал огонь. Обгорелые листы бумаги – все, что осталось от записей арестованного неизвестного композитора, – хранились в коробке с доказательствами контрреволюционной деятельности Лазаря.

Орлов подошел к пюпитру, внимательно вглядываясь в немногочисленные ряды уцелевших нот. Лев пояснил:

– Я не умею читать по нотам, поэтому не знаю, достаточно ли этого, чтобы составить цельное представление обо всем произведении. Я хочу, чтобы вы сыграли это, сыграли все, что сможете понять.

Орлов прижал скрипку подбородком, взял в руку смычок и заиграл. Лев не разбирался в музыке, но почему-то ожидал, что мелодия должна быть медленной и грустной. Но, к его удивлению, она оказалась веселой и быстрой и очень ему понравилась.

Ему понадобилось несколько минут, чтобы сообразить: Орлов не мог играть так долго по тем немногим нотам, что виднелись на листке. Сбитый с толку, он попросил скрипача остановиться. В конце концов тот так и сделал.

– Это очень популярная композиция, одна из самых успешных.

– По-моему, вы ошибаетесь. Эта музыка считалась потерянной. Композитор умер до того, как ее исполнили в первый раз.

Теперь пришла очередь растеряться Орлову.

– Ее исполняли только на прошлой неделе. И композитор жив до сих пор.

* * *

В просторном холле престижного жилого комплекса Лев постучал в дверь. После долгой паузы ему открыл мужчина средних лет, одетый в строгую черную униформу.

– Что вам угодно?

– Я хочу видеть Роберта Мешика.

– Вам назначено?

– Нет.

– Он не принимает никого без предварительной договоренности.

Лев протянул мужчине обгоревший листок бумаги.

– Меня примет.

Мужчина нехотя согласился.

– Подождите здесь.

Через несколько минут он вернулся, уже без листка с нотами.

– Прошу вас следовать за мной.

Лев прошел за ним через анфиладу богато обставленных комнат в студию, находящуюся в задней части апартаментов. Композитор Роберт Мешик стоял у окна, держа в руке обгорелый нотный листок. Он сказал своему помощнику:

– Оставьте нас.

Тот вышел. Лев заметил:

– А вы неплохо устроились.

Мешик вздохнул.

– В каком-то смысле я испытываю облегчение. Я много лет ждал этого, ждал, что ко мне придет кто-то с уликами в руках и обвинит меня в мошенничестве.

– Вы знали настоящего композитора?

– Кирилла? Да, мы были друзьями. Лучшими друзьями. Мы учились вместе. Я завидовал ему. Он был гением, а я – нет.

– И вы донесли на него?

– Нет, что вы! Я любил его. Это правда. У вас нет причин верить мне. Но, когда его арестовали, я, естественно, не сделал ничего. И не сказал ничего. Его вместе с написанной им музыкой отправили в исправительно-трудовой лагерь. После смерти Сталина я пытался разыскать его. Но мне сказали, что он погиб. Я очень расстроился и скорбел о нем. И тут мне в голову пришла идея записать одно из произведений Кирилла в память о нем. Они были утеряны, но я часто слышал, как он исполнял их. Они звучали у меня в голове. Я внес в партитуру лишь незначительные изменения. Композиция принесла мне успех и стала чрезвычайно популярной.

– Но вы никому не рассказали о том, кто ее подлинный автор?

– Я польстился на славу и успех. С тех пор я записал все его произведения, какие только мог вспомнить, с небольшими вариациями и ставя их себе в заслугу, получая также и материальное вознаграждение. Видите ли, семьи у Кирилла не было. У него вообще не было родственников. В него никто не верил. О его музыке не знал никто, кроме его учителя. И меня.

– Был еще один человек.

– Кто?

– Жена священника.

– И через нее вы вышли на меня.

– Некоторым образом.

Помолчав, композитор поинтересовался:

– Вы собираетесь арестовать меня?

Лев покачал головой.

– Я не имею на это полномочий.

Похоже, Мешик растерялся еще сильнее.

– Тогда завтра я первым же делом поведаю миру всю правду.

Лев подошел к окну, за которым пошел снег. Внизу играли дети.

– И что вы скажете? Что государство казнило гения, а вы присвоили его музыку? И кому понравится ваше признание? Кто вообще захочет выслушать его?

– И что же тогда, по-вашему, следует сделать?

Снег укрыл улицы и дома белым одеялом.

– Играть дальше.

Тот же день