Командировка

Хотя очень часто, я знаю, за такой вот корявой бандитской мордой прячется кроткая голубиная душа, Поэтическая, как хризантема.

- Михаил Алексеевич, - обратился я к официанту, подавшему на стол вазочку с хлебом, - нельзя ли чутьчуть поторопиться?

Официант от удивления икнул и с видимым усилием согнал с лица улыбку блаженства.

- А вам что же, спешно?

- Очень. Боюсь не успеть.

- Тогда я мигом, не сомневайтесь, - и ушел, в скорбном недоумении разводя руками.

Одна бабушка мне сообщила:

- Вы не сомневайтесь, он верно говорит. Это родственник Клавки, работящий человек. У него любая работа прям горит в руках. Давешний год новый дом себе справил, считай, один трудился. Раньше он на заводе управлялся, слесарил, и оттуда грамоту жене принес. Его везде уважают. Жена его, конечно, другое дело... Это уж никто не скажет, что хорошая.

Старушки опять ласково запереглядывались, и по морщинистым добрым их лицам пробежала печальная тень. От одной к другой. Как платками поменялись.

- А вы между собой тоже родственники?

Обе заохали смущенно:

- Никакие не родственники. Соседки. Дома рядом. Прожили соседками и в землю рядышком ляжем.

Мне уж давно местечко присмотрено. Только сперва я, Ксюша, а потом уж и ты.

- Нет уж, Акуля, сперва я, а ты меня догоняй.

Тихий, доверительный разговор, любо-дорого послушать. Михаил Алексеевич принес закуски: мне пиво, а старушкам - графинчик рубинового вина, хотя они ничего не заказывали.

- Горячее подавать? - спросил у меня официант.

- Подавайте с богом.

Старушки оживились, разлили в рюмочки по наперстку, поклонились мне одновременно, выпили и утерлись ладошками, сухими, как зола. Какая прелесть! С места бы не встал. Я тоже выпил пива и зажевал черным хлебушком.

Петя Шутов танцевал третий танец все с той же девицей и на меня не смотрел, зато она поглядывала.

Да и я поглядывал. Красивая девушка - ноги, грудь, томное запрокинутое лицо, волосы пышной короной - все при ней, и к Пете жмется, обвивает его ивой плакучей.

Тем временем одна из старушек развязала узелок, который она прятала неизвестно где, разложила на столе помидоры - каждая помидорина с голову ребенка - вяленую рыбу, крупные темно-синие сливы, сочащиеся желтым светом три груши.

- Кушай и ты, солдатик, - сказала мне. - Все свое, не купленное. Угощайся!

Я не стал манерничать. Старушки вторично разговелись. Я отведал их угощения, и они посчитали возможным начать расспросы.

- Ты откуда же будешь, сынок?

- Из Москвы. Из самой первопрестольной.

- Ое-ей! Да, к нам многие из Москвы ездют, у нас тут хорошо, видал небось. А где же супруга твоя?

Дома осталась?

- Дома. За хозяйством приглядывает.

- Это верно, уж вот как верно. Нельзя хозяйство оставлять без присмотру. Мало ли озорников. А у тебя, что ли, дом большой?

- Не дом, квартира. Нет, небольшая, но обстановка богатая: два ковра, телевизор цветной, библиотека, ну и по мелочи есть кое-что. Жалко, если упрут.

- А то нет. Еще как жалко. В том годе у Архиповны воры козу увели, так ведь, считай, из самой проруби бабу вытащили, топиться хотела. Так уж убивалась сердечная, так горевала. Коза-то уж старая, без молока, кожа да кости. Все равно жалко. А тут - ковры. Еще бы!.. А жену-то хорошую взял, без обмана?

- Ничего. Незлая.

- Вот - самое первое дело, чтобы незлая. Это ведь от злой жены не то что в прорубь - на небеса подымешься. У Михаила Алексеевича злая жена, ох, злая. Так он, страдалец, теперь на два дома стал жить, другую себе кралю завел, парикмахершу из ателье, Любку. И та не лучше. Только и счастья, зад на лошади не объедешь.

От лихой, невзначай вырвавшейся шутки обе закраснелись, враз потупились, но стрельнули-таки в меня шалой косинкой - как я? Оценил ли?

Не успел я ни биточков дождаться, ни с бабушками договорить - тяжелая рука опустилась сзади на плечо.

- А, никак москвич? Здравствуй еще разок. Видишь, держу я слово. Встретились случайно.

Движением плеча я скинул руку, обернулся.

- Бог мой! Шутов? - обрадовался я. - Который книжки любит читать? Здравствуй! Рад!

Щека его нервически дернулась.

- Коли рад, прошу к нам за столик. Не побрезгай!

Вон, где ребята сидят. Прошу!

- Извините, - сказал я бабушкам, - старый приятель объявился. Знаменитый книгочей.

На столе, к которому мне подставили пятый стул, было богато уставлено: водка, вино, мясное ассорти на большом блюде, икра красная и черная в хрустальных вазочках, фрукты.

- Чего вылупился? - ухмыльнулся Шутов. - Рабочий класс ужинает. Денег не жалеем. Наливай, Митрий, гостю.

Тот, с бандитской рожей, схватил графин с водкой, как спичечный коробок. Ручища - лопата, и на ней, на тыльной стороне, татуировка: "Митя.

1945 г."

- Рабочий класс? - переспросил я, вглядываясь с интересом в Митрия лицо. - Это, значит, тебе в цеху фингал поставили? Болванка, видно, отскочила? Похоже, похоже...

- Говорил? - Шутов весело крякнул. - Говорил вам, любопытный. До всего доходит. Такой дотошный, хоть убей. Из Москвы прибыл с тайным заданием.

Большой человек!

Митрий плеснул мне в фужер до краев, маленькими глазками пробуравил в моем лбу дырку величиной с грецкий орех.