Командировка

Через кабинет, невидимая, пролетела шаровая молния, и явственно запахло расщепленным кислородом. Один Битюгов ничего не почувствовал и продолжал скованно улыбаться. Владлен; Осипович хищно вздрогнул ноздрями и вскинул голову, подбородком нацелившись мне в переносицу. В его горле клокотнуло, но вместо рычания оттуда выкатилась обыкновенная круглая фраза:

- Что именно вам неясно, Виктор Андреевич?

Заговорил я красиво, протокольно:

- Будучи в командировке, я установил факт выпуска предприятием бракованного узла. Установил путем индивидуального опроса причастных к делу лиц.

Мне также известно, что бракованный узел выдвинут на премию за научную разработку темы, и остались лишь формальности для ее утверждения и получения.

Я вижу во всем этом грубейшие нарушения этических, моральных и прочих норм нашего общества, а также нахожу данный материал подходящим для публикации в соответствующем разделе журнала "Крокодил".

- Все? - спросил Перегудов таким тоном, точно его гортань оказалась заключенной в консервную банку.

- Пожалуй, да.

- Жаждете крови, Семенов? А не боитесь, что ваша прольется тоже?

- Я не хочу быть пешкой, как Прохоров. Не хочу быть пешкой, как Шутов, Иванов, Давыдюк и еще множество других. Не хочу, чтобы люди были пешками в производственном процессе. Это так просто понять. Неужели нет, Владлен Осипович?

Комната стала тесна Перегудову. Нервическими движениями он отмахивал невидимых мух от своих щек.

- Вам предпочтительней иметь вместо пешек - обвиняемых? Не хотелось бы мне оказаться на скамье подсудимых, где вы будете прокурором. К счастью, до этого не дойдет, уверяю вас.

Я видел перед собой не гнев, не раздражение, а замороженную брезгливость. Битюгов инстинктивно встал и отодвинул себя к окну, чтобы нам было пройторней разговаривать. Но мы-то уже не разговаривали, а лаялись, повизгивали.

- Я не судья, а сотрудник, старающийся честно выполнить оперативное задание института. И вы не король, а тоже сотрудник этого института.

- Который по ошибке доверил вам ответственное поручение.

- Который думает, что может отделить человече~ ское от производственного.

- Кто дал вам право?! Кто дал вам право вставлять палки в колеса... разработчикам, каждого из которых вы ногтя не стоите, вы...

- Право голоса мне дала Конституция.

Перегудов отмахнул от себя всех мух, которых не было в кабинете, и начал давить несуществующих мошек на стекле письменного стола. Передавив с десяток, он устало поинтересовался:

- Что вы намерены предпринять?

- Сегодня составлю докладную, а завтра пойду с ней к директору. Потом выше, если окажется, что он разделяет вашу точку зрения.

- Дойдете? Не споткнетесь?

- Надеюсь дойти.

- Хорошо, ступайте, - он сделал героическую попытку дружески улыбнуться. - И все-таки, когда составите докладную, загляните ко мне еще раз.

- Завтра?

- Хоть через год. Хоть через сто лет.

Битюгов стоял спиной к нам, разглядывал пейзаж за окном. Две трубы и водонапорная башня так его заинтересовали, что он, видно было, готов простоять у окна до поздней ночи. Я вышел молча, таща за собой, как кандалы, прощально-дружеский взгляд Перегудова.

Сердце не болело, ничего не болело. Хорошо высказать начальству хотя бы часть того, что о нем думаешь. Плохо при этом сознавать себя выскочкой.

Мимо, низко нагнув голову, прошагал маленький Битюгов. Задержался все же, обернул ко мне пылающее лицо. Сказал четко, как воин:

- Если дело обстоит так, как вы излагаете, Виктор Андреевич, значит, вы правы. Я хочу, чтобы вы знали мое мнение.

- Правда иногда растягивается, как резиновая спираль, - ответил я.

- Не думаю так.

- Я так думаю. И все равно - спасибо!

- Пожалуйста.

Прямой, выше своего роста, он ухитрялся перешагивать вверх через две ступеньки.

Зачем же я настаиваю, оскорбляю человека, который, каков бы он ни был, много лет опекал меня.

Отчего? Из чувства самоутверждения, что ли? Не знаю. Не только.

Может быть, потому, что мой отец умел отстаивать правду, какой бы сиюминутно невыгодной она ни была? Потому что понятия правды и выгоды несовместимы. Но разве никогда не кривил я душой, не отступал, не изворачивался? Ого-го! Бывало, сто раз на дню. В чем же дело?

Синяки, нанесенные яростной рукой Шутова, разуверившегося в людях, еще горели под моей кожей.

Это да. Еще смотрели на меня весенние глаза милой Шурочки Порецкой, завороженной близкой тьмой бездны. Это да. Еще дрожала в воздухе слабая надежда окаянного Прохорова, протягивающего свой пакет, где разрывали бумагу чернила его будущего, которое должно оставаться у каждого человека. Это да. Но этого мало. Что же еще?

Или во мне говорит гаденькое желание доказать товарищу Перегудову, что я не только честнее его, но могу быть и сильнее?

Или наступает срок, когда ты должен пойти на рожон, либо отступить в тень, откуда уже не вылезешь до конца дней, как крот из норы? Но я не чувствую никаких сроков... Нет, не чувствую.

Сигарета обожгла пальцы, я швырнул ее в урну и пошел в отдел. И только я вошел, как Коростельский позвал меня к телефону.

- Уже третий раз тебе звонят, - окликнул он.