Комбре

Возвращаясь с обедни, мы часто встречали г-на Леграндена, которого удерживала в Париже его должность инженера, так что, кроме отпуска, он наезжал в свои комбрейские владения только с субботнего вечера до утра понедельника. Это был один из тех людей, которые, добившись блестящих успехов в научной карьере, обладают между тем и совсем иной культурой, литературной, художественной; для их профессии она совершенно бесполезна, зато чувствуется в разговоре. Они разбираются в литературе лучше многих литераторов (мы понятия тогда не имели, что г-н Легранден был известен как писатель, и очень удивились, узнав, что один знаменитый композитор написал музыку на его стихи), наделены не меньшей "легкостью", чем иные художники, поэтому полагают, что достойны лучшей участи, и исполняют свою работу или беспечно и с фантазией, или подчеркнуто добросовестно и высокомерно, с презрением, горечью и скрупулезностью. Высокий, с прекрасной осанкой, с умным и задумчивым лицом, с длинными белокурыми усами, с разочарованным взглядом синих глаз, утонченно любезный, лучший собеседник из всех, кого мы знали, он, по мнению моих родных, постоянно приводивших его в пример, был истинным представителем элиты, образцом благородства и порядочности. Бабушка порицала его лишь за то, что он очень уж красноречив, говорит слишком по-книжному, что нет в его разговоре той же естественности, что в его галстуках, завязанных большими свободно витающими бантами, или в его однобортных пиджачках, какие носят школьники. Кроме того, она удивлялась, зачем он часто произносит пламенные тирады против аристократии, светской жизни, снобизма, "который наверняка и есть тот самый грех, который имел в виду святой Павел, когда говорил о грехе, коему нет отпущения"[70]

.

К суетности бабушка была настолько неспособна, что даже не понимала, что это такое, а потому считала совершенно бесполезным занятием клеймить ее с такой горячностью. И потом, ей чудилась бестактность в том, что г-н Легранден так яростно нападал на знать, чуть не возмущался, почему Революция не гильотинировала всех дворян до одного, между тем как его сестра, жившая недалеко от Бальбека, была замужем за нижненормандским дворянином.

— Привет вам, друзья! — говорил он, идя нам навстречу. — Вам повезло, что вы тут надолго. А мне завтра назад в Париж, в мою конуру!

И, улыбаясь своей слегка иронической и разочарованной, немного рассеянной улыбкой, добавлял: — Разумеется, у меня дома полным-полно всяких ненужных вещей. Не хватает только необходимого — большого куска синего неба, как здесь. Старайся, чтобы над твоей жизнью всегда оставался кусок неба, мальчуган,— добавлял он, обращаясь ко мне. — Душа у тебя милая, редкостная, артистическая, не лишай ее того, что ей нужно.

Когда мы возвращались домой и тетя посылала спросить нас, не опоздала ли г-жа Гупиль к обедне, мы были неспособны удовлетворить ее любопытство. Зато мы расстраивали ее еще больше сообщением, что в церкви работает художник, который копирует Жильберта Злого на витраже. Франсуазу тут же отправляли к бакалейщику, но она возвращалась ни с чем, потому что не застала Теодора, который, благодаря двум своим профессиям — певчего, заодно прибиравшего в церкви, а также рассыльного в бакалейной лавке,— обладал связями в обоих мирах и, следовательно, всеобъемлющими познаниями.

— Ах, — вздыхала тетя, — хоть бы Элали поскорее пришла. Уж если не она, так и никто мне не скажет.