Саша не стал требовать, чтобы я срочно явилась в офис. Его интересовало одно:
– Они подписали наши условия поставок? А сроки? А платежи?
– Они всё подписали, – спокойно и деловито ответила я.
– Отлично! Можешь сегодня гулять и веселиться! Документы завтра привезёшь, – позволил шеф и повесил трубку.
Вот так! Ни тебе «спасибо», ни тебе «пожалуйста». Даже «молодец» не сказал. Тем более следовало окунуться с головой в чужой праздник жизни.Стол был накрыт с размахом, в расчёте на долгую основательную трапезу. Впрочем, слегка закусив, фирмачи принялись танцевать, причём мужчины выкладывались активнее, импровизировали на ходу. Вскоре я поняла, что ритмические телодвижения для них важнее застолья. Это было самовыражение, разговор с миром, ликование. Каждый вслушивался в себя, раскрепощался и вплетал свою неповторимую пластику в общую канву коллективного танца. Галина Петровна самозабвенно кружилась в самом центре. Вскоре и я присоединилась к ней. Я танцевала иноземную ламбаду, непроизвольно ускоряя темп, радуясь свободе движений вместе со всеми. Происходило это развесёлое действо в разгар обычного рабочего дня, почти в самом центре величавой деловой Москвы, на Ленинском проспекте…
Домой меня доставил Педро. Он что-то напевал дорогой, подмигивал мне, но не делал непристойных предложений, и я была ему за это благодарна. Машина у Педро – самая обыкновенная российская «девятка». Она как-то дёргалась, тарахтела, глохла пару раз, словно не хотела слушаться испанца, но всё же мы доехали до нашей улицы Брянской. Дома я долго подрезала кончики стеблей, потом расставляла цветы. Пришлось задействовать трёхлитровые банки – так много было роз. Наконец, исколотая шипами, усталая, но довольная, я легла в постель. В подсознании слабо звучала музыка, в стремительном круговороте проносились лица людей, шелестели документы, мелькали машины, фрукты и цветы. Длинный весенний день угасал, изумив пестротой и непредсказуемостью событий.
Муж вернулся спустя два дня. Мои цветы ещё смело тянули вверх прекрасные ароматные головки, и я подметила растерянное удивление в глазах мужа. Однако он не задал наводящих вопросов. Володя ласково поцеловал меня и повинился:
– Я, пожалуй, был не прав тогда, перед отъездом. Ты уж прости, малыш. Надо быть добрее. Я очень люблю тебя, но бываю таким упрямым!
– А разве что-то было? Я и не помню, – хитро ответила я ему.
Он и не догадывался, что я сочинила рассказ, следуя его совету. Ему ещё предстояло удивляться и удивляться способностям своей жены!С того дня я стала более уверенной, более жизнерадостной. Однако иногда подкрадывается грусть или плохое настроение, и в такие минуты очень хочется вновь оказаться в Гришином кресле. Я как-то пошла на Дорогомиловскую, но оказалось, что салон красоты закрылся на капитальный ремонт. Я пыталась узнать про мастера Гришу, но пока тщетно. Он исчез, как добрый волшебник, выполнивший главное дело. А вы его не встречали?
Люда. (рассказ 1) Звонок из Парижа
Междугородние звонки всегда неприятно тревожат, особенно если их не ждёшь. Тем более – ночью. Муж тут же повернулся спиной и накрылся одеялом с головой. Так он обозначил своё отношение ко всему происходящему в данный момент. Он по умолчанию делегировал мне полномочия для любых переговоров и сношений с внешним миром. Я нехотя сняла трубку и прошептала:
– Алё…
– Привет! Слушай, я совсем про тебя забыла! Столько событий! Голова кругом! Вот, исправляюсь, звоню… – на меня небольшим водопадом заструился словесный поток. – Чего такая вялая? Приболела?
– Нет, я здорова, – открестилась я от всех предполагаемых недугов. – Минуточку… Сейчас перейду в другую комнату. Тут Серёжа спит.
– Кто-кто? – игриво раздалось в трубке.
– Серёжа, – прошипела я. – Муж.
– А-а-а, – протяжно отозвалась собеседница.
В этом летящем сквозь ночь звуке уже отсутствовал оттенок фривольного интереса. Назови я другое мужское имя, мой образ сразу расцветился бы яркими красками пикантности, А тут муж… Какая тусклая проза жизни! Спросонок-то не сообразишь, как лучше подать себя внешнему миру.
Сказать можно было всё, что угодно. Мне звонила Людка. Из Парижа. Ей трудно проверить истинность моих слов.