Комендантский патруль

По рации мы узнаем, что министр уже приехал и — уже уехал. Запрашиваем в отделе дежурного, который отвечает только одно: «Съема не было. Стоять до особого распоряжения».

Не смолкает дождь. Оба мы уже молчим, все темы для разговора давным-давно исчерпаны. Холодная, как этот дождь, апатия, обнимая мягкими руками наши души, клонит в мир сновидений. Невзирая на все опасности, тайком друг от друга, отвернувшись в разные стороны, мы закрываем глаза и дремлем. Проходит целый день.

Возвратившись в отдел, я варю в комнате ужин из гречки и тушенки, объедаюсь им и падаю на кровать.

Холодная тоска моего многолетнего одиночества выводит в затасканной, мазанной-перемазанной тетради кривые каракули нежных строк.

Сегодня в Грозном будет дождь.Я так люблю его напевы.Его навязчивую ложьО том, что быть могло наверно.Я так люблю прохладу вод,С небес стекающих на землю,

И синих красок их развод,Что успокоить смогут нервы.Я снова выйду в старый двор,Отдав дождю уют казармы.И буду ждать с высоких горС грозой идущие туманы.Я жду дождя и потому,Что чище станет вся природа,И улиц пыльную жаруС асфальта смоет непогода.Сегодня в Грозном будет дождь

И что загадано — случится.Но знаю я, ты не придешь,Не может встречи получиться.Но мне с оружием в руках,Дождем промоченным до нитки,Так тяжело расстаться в снахС твоею милою улыбкой.Я знаю, что других дождейНе будет в жизни так похожихНа этот мягкий водолей,

Который будет в Грозном все же.Я знаю, что на этот дождьТебе не нужно торопиться,И вовсе ты его не ждешь,И в Грозном дождь тебе не снится.Сегодня не было дождя,Хоть ждал его огромный город,В котором не было и дня,Что мне тобою стал бы дорог.

16 мая 2004 года. Воскресенье

У нас нет выходных. Ни одного дня в году. Тайд своим приходом в прошлом апреле отменил эту вредную практику.

Сегодня на общем разводе он раздает «подарки». Около двадцати пяти — тридцати выговоров и строгих выговоров схватывает личный состав. Тайд скор и щедр на наказания. Зачастую причины их пустяковы и вопиюще несправедливы. Так можно получить выговор за отсутствие на голове кепки, за отсутствие пуговицы или нарукавного шеврона, за нечищенную обувь, за двухдневную щетину. Чеченцы называют свой отдел миниконцлагерем со щадящим режимом.

Утренняя планерка в кабинете участковых. Тамерлан, хрипя, срывающимся голосом кричит на нас:

— Сколько раз повторять?! Работайте! Вы же бездельники! Вы же ничего не делаете! Вот, например, участковый Толстый Бармалей (самый толстый среди участковых, чеченец, любитель жидкости № 2), что он сделал за пять месяцев?!. А?.. А я вам скажу: ни хрена он не сделал! Бездельник!

Бармалей спокойно возмущается:

— Тамерлан, я два месяца из них в отпуске был.

Но для того и это не оправдание, неостановимый экспресс скандала несется дальше:

— Так! Все на захват бандгрупп! И вечером их сюда! Сюда ко мне в кабинет! А не то я на вас рапорт напишу! На полную катушку пойдете! Слышите, на полную! В аду гореть будете! В аду!!!

Весь этот грустный концерт продолжается около получаса. За спиной Тамерлана Рамзес Безобразный, ничуть не обращая внимание на происходящее, выхлебывает из картонной пачки остатки фруктового сока и думает, где бы на халяву пожрать. Ему неинтересен и разговор, и работа, он их не понимает, они никогда его не интересовали. Слишком туп.

На двух машинах мы едем работать по накопившимся за последние дни материалам. Я с Ахиллесом и Неуловимым трясусь в ужасной, семидесятых годов, машине Неуловимого. Под нами из ломаных сидений торчат пружины, кривые двери придерживаются руками и привязываются проволокой. На белой «шестерке», то обгоняя, то, наоборот, пропуская нас вперед, несутся чеченцы: оба Бармалея (Толстый и Большой) и Киборг.

Бармалеи отнюдь не братья, хотя почти всегда вместе. Сблизила их общая любовь к водке, которая изредка подкидывает в круг их тесного общения и Киборга.