Комиссия

Расправившись с ними, я вызвал секретаршу и принялся диктовать письма. И еще успел проглотить завтрак, состоявший из двух бутербродов и стакана чая. Составление писем прервал телефонный звонок: заседание, назначенное на четыре, переносится на три. На повестке дня стояли вопросы столь запутанные, что их разбирательство, как обычно бывает в таких случаях, только еще более усложнило дело. На мою долю выпало уточнить формулировки выводов с тем, чтобы представить их на утверждение на следующем заседании. Я не стал полностью полагаться на протокол, а решил тотчас по свежей памяти пройтись по строкам параграфов. Затем, взглянув на часы, я вспомнил, что приглашен на свадьбу. Вернее, не на свадьбу, поскольку церемония бракосочетания уже состоялась ранее в Соединенных Штатах, где молодой человек проживает с целью продолжения образования, но торжественный прием, устраиваемый родителями в связи с этим событием.

Приятно было повстречать друзей, которых не видел многие годы. Лица женщин были изборождены морщинами и унавожены всяческими кремами и помадами, но в глубине их глаз нет-нет да и вспыхивали искорками юные девы, любившие нас лет тридцать назад. Мы сказали лехаим, выпили, пожали друг другу руки, вспомнили минувшие дни, высказали свое мнение об ответной операции в Ливане, в ходе которой была уничтожена дюжина самолетов противника и не пролито ни капли нашей крови, и единогласно высказались в том духе, что дни этого бандита, врага израильского народа, показавшего наконец свое истинное лицо, оскалившего клыки и обнажившего копыта, дни генерала де Голля сочтены. Потом мы снова подняли и сомкнули бокалы, выпили и принялись рассказывать анекдоты.

Тут вдруг зазвонили колокола, и мы сообразили, что сегодня Рождество. Некоторые из нас припомнили рождественские вечера, проведенные в домах русских друзей, где им была преподана наука истинного гостеприимства, после которого не разберешь уже, правая, левая где сторона, и лишь под утро еле жив добираешься домой…

В подобном состоянии, хотя и не от чрезмерной еды и питья, а просто от усталости, приплелся домой и я. Сил моих хватило только на то, чтобы побриться и свалиться в кровать.

Из транзистора лились знакомые звуки «Порги и Бесс» Гершвина. Циничный гуляка Спортин Лайф уговаривает Бесс ехать с ним в Нью-Йорк, где они смогут наслаждаться свободной приятной жизнью. «Идем со мной, сестра», — соблазнительным полушепотом напевал совратитель. Я протянул руку, чтобы выключить приемник, но жена сказала: «Скоро будут новости». Я решил почитать, прежде чем засну. С точки зрения музыкальной Спортин Лайф и Гершвин были вполне убедительны, но я пытался не замечать их и сосредоточиться на чтении. Книга, которую я держал в руках, называлась «Раковый корпус». Лондонское издание, фотокопия рукописи, отпечатанной под копирку на пишущей машинке, в том виде, в каком она поступила в издательство. Видно, что это был не первый экземпляр. Второй или даже третий. И печатала не машинистка, а сам автор. Неровные строки, исправления, забитые буквы и правка от руки. Трагедия, описанная в романе, усугублялась трагедией писателя и трагедией рукописи, созданной тайком и не удостоившейся публикации на родине. Скорбь, разрывающая сердце. Из приемника вырвался вопль, вопль обманутого Порги, прибывшего в своей повозке, запряженной мулом и нагруженной подарками для дорогой Бесс. Любимая его исчезла.

Герой «Ракового корпуса» Олег Костоглотов в эту минуту бродил по зоопарку одного из среднеазиатских городов Советского Союза. Несколько недель перед этим он провел в раковом отделении городской больницы. У него осталось несколько часов свободного времени. Затем ему предстояло вернуться в тот медвежий угол, где он отбывал ссылку после лагеря, в котором ни за что, ни про что отсидел долгие годы. Отсидел потому, что так хотелось товарищу Сталину.

Я спешил закончить книгу и старался не обращать внимания на горькие вопли Порги, вопрошавшего: «Где моя Бесс?!»

«Не предполагая найти интересное в обезьяньем ряде, Костоглотов быстро его проходил и даже начал скашивать, — как увидел на дальней клетке какое-то объявление и нескольких человек, читавших его.

Он пошел туда. Клетка была пуста, в обычной табличке значилось: „макака-резус“. А в объявлении, наспех написанном и приколотом к фанере, говорилось:

„Жившая здесь обезьянка ослепла от бессмысленной жестокости одного из посетителей. Злой человек сыпнул табака в глаза макаке-резус“.

И — хлопнуло Олега! Он до сих пор прогуливался с улыбкой снисходительного всезнайки, а тут захотелось завопить, зареветь на весь зоопарк, — как будто это ему в глаза насыпали!

Зачем же?! Просто так[2] — зачем же?.. Бессмысленно! — зачем же?