Комиссия

— Так ить для большого-то, для искусного — родиться надо! А другой родился, как все, и даже поглупее других, а всё одно берется за дело, куда больше себя, и вот уже первое, что у его выходит, — муки и страдание другим людям. Далее-то он сделать ужо не умеет, не может… Хотя бы и Алексей, божий человек? Да мне всё уже об нем понятно: он для большого-то не родился, а ему страсть как хотелося его! Он и надумал добиться своего, своей святости через муки родителей и невесты своей. Больше — ему в голову не пришло. Его бы на иконах-то надо рисовать с махонькой с такой головкой!

— Ну, уж ты скажешь, Зинаида! — удивился Половинкин.

— И скажу!

Кирилл резко подтолкнул Зинаиду в плечо, сказал ей как мог строго:

— Пойдем хлебать!

Панкратовы ушли, в горнице неловко стало. Половинкин сказал:

— Об правде слова, всё об ей. Всею-то ее кругом давно словами обговорили, а толку нету и нету!

— Правду молчком не сделаешь! — вздохнул Устинов.

— Нашей-то Комиссии — ей-то какое до правды дело?

— До нее, может, всем комиссиям на свете имеется дело? Всем, сколь их есть и еще будет! — ответил Устинов.

— А я не согласный! — снова и уже сердито возразил Половинкин. — Тут как дело-то? Вот ты, Калашников, а Устинов, дак и особенно, научились разговоры разговаривать! Может, и сами-то не понимаете, што к чему и зачем, а нам всё одно показываете свое умение. Выхваляетесь перед нами, что ли?

— Вот и правда, и так у нас в Комиссии и складывается, как Половинкин сказывает! — горячо подхватил Игнашка, и ветхие усики его запрыгали. Выкомуриваете из себя умников и трепетесь и трепетесь, не остановишь вас для дела! Калашников, дак тот аж про Англию! Как вроде аглицкий шпиён!

— Дак я вовсе не про ее! — стал оправдываться Калашников.

— Ну, с тобой ладно, ты верно што про лавку-потребиловку, а Устинов про што? Ты, Устинов, как придешь, так и говоришь, и говоришь, сладу нету с тобой! Ну, сказал речь жигулихинским и калмыковским порубщикам, сделал правильно, дак ты же и остановиться после того не можешь! И говоришь и говоришь!

— Вот те на, товарищи члены Комиссии! — развел руками Устинов, и лицо, и даже голова под светлыми волосами у него покраснели. — Вот те на! Да я же и в Комиссии-то сколь не был?! А пришел, вы и без меня ужо разве о комиссионных делах говорили, в них разбирались?

— Брось, Игнатий, дурить-то! — сказал в сердцах Калашников.

— А што бросать? Мне и бросать-то вовсе нечево! Мы с Половинкиным правильно высказываемся! Честно, прямо, от всей души, а не затаенно как-нибудь: мои да половинковские слова вам не нужны нисколь, вы только собственные и признаете! Собственники какие — энто подумать тольки?! Вспомнить, дак Половинкин в Комиссии десять слов не сказал, все его слова пальцами пересчитаются, а я хотя и говорил, старался, дак для вас получается нисколь негодно! А пошто так? А вот пошто: тут благодаря Устинову, его затаенным стараниям наша Комиссия на умных да на глупых раскололась и поделилась, а энто никуды не годится! У нас единение должно быть во всем и повседневно! Мы пример единения и сознательности должны показывать всем и кажному, а без примера што же произойдет? И подумать страшно! Энто — позор и даже контрреволюция! Ежели мы, Комиссия, позволяем довести между собой до того, что у одного из нас два голоса и тыща слов, а у другого — ни одного голоса и даже ни одного слова, ежели мы даем такой худой пример, тогда до чего же смогут дойти простые граждане? А? Молчите все? То-то!

— Ты всё ж таки погоди, Игнатий! Ты не тово… — опустив глаза, проговорил Половинкин. — Я вот…

— А чево энто — вот? И чо годить-то мне, чо годить? — поднялся Игнашка и на Половинкина. — И не подумаю годить! Ты и годи, а по мне вовсе ни к чему! Энто вот Устинов истинную правду то и дело мутит, то ему Алексей, божий человек, к чему-то, неизвестно к чему, блазнится, то што! А я правду безо всяких режу! Я терплю-терплю, а после как зачну ее резать — ой-ой-ой!

— Ведь какой ты, Игнатий, — снова вступился Калашников. — Ты подумай и убедись: слов-то как раз за тобою во-о-он сколь, многие тысячи, а сколь делов? Скажи?