Комиссия

- А я вот что - я выскажу нонче всю правду! До конца! Хватит всем нам, а мне так и особенно, вполголоса разговаривать, думать, а для людей утаивать - что и как! Я скажу - игрушка была наша Лесная Комиссия, вот что! Вот мы и доигрались в свою игрушечку! Вместо того чтобы самим до конца идти по пути самой главной переделки человечества, вместо того чтобы до конца ликвидировать Гришку Сухих, разных там Кругловых, а может, даже и тебя вот, Иван Иванович, и уже объявиться военной действующей силой против деспотов, - мы занима-лись речами, да лесинами разными, да самогонными аппаратами. И дождались гибели товарища Устинова! И я спрошу: как понимают люди эту гибель? И никто мне на вопрос не ответит! Потому что общество наше находится в полном заблуждении. Такие вот, как ты, Иван Иванович, в этот совершенно темный тупик его когда-то завели, то есть предали окончательно! Я даже про себя скажу, не постесняюсь: я тоже поддаюсь твоему, Иван Иванович, вредоносному влиянию! Хотя бы взять последний случай, когда я под воздействием поднял руку за конфискацию у братьев Кругловых, но не просто так, а в пользу Колчака, с клятвою и с верноподданническими возгласами к нему! Позор! Есть один только выход - безжалостная война всех, кто хочет светлого будущего для народа, со всеми, кто не хочет и не желает его! И вот я скажу: "Спи спокойно, дорогой товарищ Устинов, - мы борьбу за тебя, за всё твое человеческое, за то, чтобы никогда уже такие же люди, каким ты был, не убивались злодейски, а только помирали бы сами по себе, в кругу любимых родственников и детей, - мы эту борьбу доведем до полного и победоносного конца!" Настало время всё это сказать всей массе, всему народу.

Смирновский, слушая, переложил со стола на колени шапку-папаху офицерского образца, но без кокарды, потеребил небольшой ус.

- А может быть, общую траурную речь составить? От всей Комиссии? Сможем? Перед лицом покойного Коли Устинова? - спросил он.

- Нет! - ответил Дерябин. - Нет, не сможем!

- Обращение общее - мы же написали?

- То - другой разговор!

- Так что же - мы сегодня уже разрушаем наше собственное Обращение? Признаем, что нет у нас общественного начала? - спрашивал Смирновский, а Дерябин отвечал:

- Да что оно нонче такое - общественное-то? Когда весь белый свет на куски расколотый, и собирать их да склеивать - гораздо трудней и бессмысленней, чем сделать всё заново?

- Что всё-то? - не понял Калашников.

- Говорю же - весь белый нонешний свет. Весь мир. Все человечество. Всё сделать заново раз и навсегда. Разрушить до основания, а затем... вот так.

- Ну, как же так? - развел руками Калашников. - Как же так? Травинки разные и те составляют один луг, а люди? Уже ни во что не могут складываться? Ни во что составиться?

- Могут! - сказал Смирновский. - Обязаны! В нации и в государства. Не пустое дело. Люди без этого не существуют!

- Это - вообще. А нонче - не могут и не должны! - стоял на своем Дерябин. - Нонче людям срочно необходимо избавиться от сорного пырея, который повелся среди них в изобилии в любой нации, в любом государстве. Вот что - первое и главное! И ты, Смирновский, ты сам-то - что скажешь траурному митингу?

Смирновский помолчал, постукивая пальцами по коленке, и еще раз переложил папаху с коленей на стол...

- Честный солдат из-за угля убит своими же - страшно! И не знаю, как будет, ежели мы этого не испугаемся, не содрогнемся от этого! Я вот что предлагаю сказать, - ухватился Смирновский за пришедшую к нему мысль, - это убийство на каждом из нас лежит позором, каждый нынче подозревается в низости. А чтобы очиститься от скверны - найдем убийцу! Пусть каждый вспомнит, что он слышал прошлую ночь? Шаги какие-то, езду по улице? Скрип ворот у соседа? Чьи собаки лаяли тогда? Пусть каждый считает, что, если не будет найден виновник, тогда он тоже - виноватый, не убийца, так соучастник! Ведь это же своими сделано! Чужие не знали бы, что Устинов ходит уже после болезни на улицу и можно его, хоть и хромого, а вызвать из дома? Свои, свои сделали! Знающие!

- Нет, Смирновский, не добьешься ты настоящего следствия! В наше-то время? Выдумка это и блажь,- заметил Дерябин.

- Помолчим! - ответил ему Смирновский. Встал, широко перекрестился и снова сел.

- Вот так, вот так, - подал из угла глухой свой голос Половинкин. Надобно всем на похоронах широко креститься! Чтобы другим видать было и самим себе: всё от бога! И торжественные слова, громкие, хотя бы и рыдательные, должны быть. Чтобы оне кажного клюнули в самую душу. До боли!

После того как Половинкин, громко хлопнув дверью панкратовской избы, ушел из Комиссии, он как будто одичал вовсе. Он и всегда-то был мужиком запущенным, лохматым, ходил в рванье, а нынче совсем стал мрачным. Говорил, глухо кашляя, взявшись обеими руками за голову, ни на кого не глядя.