Комментарии: Заметки о современной литературе

Константин Крылов, главный редактор газеты «Спецназ России», наступательный русский националист-зороастриец, статья которого, кстати, давно висела на разных интернет-сайтах (в частности, www.apn.ru, www.kinofant.ru), отвечает на вопрос с решительностью спецназовца. Для него Темные – порождение русского либерализма, «гаденыш с прилизанными волосами» – не кто иной, как премьер Кириенко, сцена разрушения Москвы, устроенная Егором, – иносказательное описание дефолта, а возвращение Антона Городецкого с помощью мела судьбы в 1992 год, год начала реформ, – призыв вернуться к тому месту, где страной была допущена ошибка, и сделать все по-человечески. «То есть – обойтись без нечисти». Протестный, но совсем другой смысл извлекает из финала фильма и Ирина Антанасиевич, фольклорист и историк литературы. Подробно изложив историю вампирской темы в Европе, она задается вопросом: символом чего является вампир в романах Лукьяненко и в фильме? Он слабый Иной, у него «нет никаких привилегий, которые дает сила», а есть только вечный голод, зависимость от сильных и стремление вырваться из своего круга. («Ты знаешь, что такое наш голод?» – спрашивает вампир Костя.) Голод и стремление вырваться из своего круга – вот что объединяет все субкультурные формирования. По мнению Антанасиевич, адресат фильмов – усталые подростки рабочих кварталов с голодными, как у вампиров, глазами. «Все это очень близко зрителю (читателю), который все еще помнит, как тяжко давалось ему его право на бутерброд <.>» (недаром в компьютерной игре «Ночной дозор» вампиры на улицах Москвы представлены в виде рокеров, панков и скинхедов).

Но большинство авторов нашего сборника в мифологии фильма видят скорее конформизм, чем протестную составляющую, и характерно, что спектр политических симпатий тут далеко не всегда имеет значение.

Не думаю, что много общего между ультралевым публицистом Алексеем Цветковым («младшим»), приобретшим известность как один из ближайших соратников Лимонова, создателем сайта anar.ru, и либеральным философом Олегом Аронсоном. Но подобно тому, как Цветков подозревает авторов фильма в выполнении социального заказа новой чекистской власти и «оккультной легитимизации» новой российской бюрократии, так и Аронсон находит в фильме отождествление добра с законом и властью, а зла – с беззаконием. Когда Антон пишет мелом на стене разрушенного дома «нет», в этой отмене действия Аронсон видит помимо прочего «чиновничий страх перемен и желание присягнуть закону».

Микромодель современной власти видит в мифологии фильма и Михаил Рыклин: находящаяся в состоянии беспомощности и фрустрации, она окружает себя «звездными атрибутами сверхчеловечности и опускает обычных людей до уровня батареек, из которых высасывается энергия». Получается, что авторы фильма сознательно внедряют мифологию, отражающую «глубинное самоощущение правящего класса», и зондируют среднего зрителя на готовность принять ее. «Я понял, какими нас хочет видеть Большой Брат», – резюмирует Михаил Рыклин.

Обвинение, довольно распространенное среди участников сборника. На вопрос же, почему в фильме оказалась закрепленной «мечта бюрократа», Олег Аронсон отвечает: так ведь кто такие создатели фильма, как не чиновники, оказавшиеся на службе идеологии? Виктор Мизиано и Александр Согомонов тоже находят, что «российский истеблишмент» вложил в этот фильм множество «пропагандистских, а также финансовых и моральных инвестиций», а Виктор Топоров в борьбе светлых и темных магов тоже видит желание профессиональных «промывателей мозгов» с Первого канала придать этой борьбе «государствообразующий сакральный смысл», хлестко пародируя вычленяемую из финала мораль фильма – быть человеком. «Быть человеком – значит <...> всеми четырьмя конечностями голосовать на безальтернативных выборах за миропорядок, поддерживаемый Иными <.>».

Если даже согласиться с тем, что задача фильма – оккультная легитимизация власти, спецслужб, «аристократии порядка», втайне от людей принимающих решения, то непроясненным останется вопрос: почему зритель не отверг эту мифологию. Ведь вряд ли большинство ассоциировало себя с правящим классом, который неподконтролен людям?

Я не склонна думать, что авторы фильма создавали идеологический продукт в стремлении угодить власти, мне куда больше по душе иронический ответ Олега Никифорова на вопрос «чья эта воля» и «кем она дирижируется»: «Танцор танцует – купец торгует – вот тебе и вся мифология вкупе с идеологией постиндустриального общества потребления». В стремлении вычитать и высмотреть в продукте развлекательной индустрии сервилизм, конформизм и политический расчет я вижу скорее не прозорливость обвинителя, а особенности его психологии, закрепощенность идеологической парадигмой.