Комментарии: Заметки о современной литературе

Тертерян произносил партийные штампы с такой интонацией, что сразу было ясно: они взяты в мысленные кавычки. Он был умен, хорошо образован и прочно закрыт от стороннего наблюдателя броней из иронии и скепсиса. Я была одним из немногих людей в газете, с которыми он позволял себе откровенные беседы. Речь могла зайти о его работе еще в «Гудке» или в «Красной звезде» во время войны (тут он был неисчерпаемым источником занимательных рассказов, годящихся для уже упомянутой папки «Что вы, никогда не пойдет!»), о политических процессах, начиная с дела Таганцева, о роковых моментах русской истории. Меня занимала тогда мысль, могла ли страна избежать октябрьской катастрофы (в понимании революции как катастрофы мы полностью совпадали), и мы не раз обсуждали поворотные моменты русской истории. Его занимала фигура Лорис-Меликова, не успевшего осуществить программу умных реформ из-за рокового убийства царя, фигура Столыпина, так некстати убитого, пророческая записка другого министра внутренних дел – П. Н. Дурново, предсказавшего всю цепь последующих событий, если Россия вступит в войну с Германией, – проигнорированная царем. Я была прекрасным слушателем – возможно, в газете у него другого такого слушателя и не было. Жалею, что не записывала эти разговоры, но делать тогда подобные записи мне казалось опасным: мало ли куда они попадут, а Тер предстанет в них антисоветчиком почище диссидентов. Да он таким и был, хотя к диссидентству относился не менее иронически, чем к господствующей идеологии.

Все это не мешало ему конформистски снимать непроходимые материалы или вырубать слишком дерзкие куски из статей. «Не надо дразнить гусей», – приговаривал он. Иногда вздыхал в ответ на мои печальные упреки: «Что вы хотите, Аллочка, – я старый царедворец». Он и был им. Слишком старый, слишком умный и слишком образованный, чтобы рассчитывать на дальнейшую карьеру. А теперь представьте себе реакцию Тера на какое-нибудь политическое замечание цензора.

Когда уволили Сырокомского, я ощутила это как удар по газете. Когда в 1983 году умер Тертерян, долго проболев перед этим, я почувствовала себя осиротевшей. Сохранять отдел не имело для меня смысла, и я отпросилась в обозреватели с правом свободного посещения, уйдя окончательно в литературную критику. Вместо Сырокомского пришел партаппаратчик Изюмов, стал выяснять, почему некоторыми отделами руководят люди, не состоящие в партии, поощрять то, что было абсолютно неприемлемо при Сырокомском, – интриги и наушничество. Это было началом упадка «Литгазеты», хотя мы еще об этом не знали, она по-прежнему оставалась главной интеллигентской газетой, набирала тираж и даже переманивала «золотые перья»: именно в эту пору в газету пришел Юрий Щекочихин и начал публиковать свои очерки, бьющие все рекорды популярности, а впереди еще были многомиллионные тиражи эпохи перестройки, позже обернувшиеся крахом.

Но, боюсь, я слишком увлеклась рассказом, приобретающим уже черты собственных мемуаров. Вернусь к тексту Радзишевского. Легко увидеть, что в воспоминаниях Радзишевского и в моих возникают разные образы старой «Литгазеты». А это не только вопрос фактов, их адекватного воспроизведения или искажения. Это еще и вопрос их восприятия. Самым большим сюрпризом мемуаров Радзишевского было для меня открытие, что мой коллега испытывал в «Литгазете» те чувства страха, ущемленности и дискомфорта, которые отсутствовали у меня.

Рассказ о своем посещении Сырокомского Радзишевский начинает с фразы «Захлебываясь, звонит у меня внутренний телефон: „Срочно к Сыру, по номеру“». Мне она невольно напомнила фрагмент других мемуаров литгазетовца – «Слабый позвоночник» М. Подгородникова («Знамя», 1999, № 9), кстати, с Радзишевским дружившего. В отношении к Сырокомскому эти два мемуариста тоже совпадают.

«В 12 часов во вторник – резкий звонок, повелительный, беспощадный, как хлыст, – на планерку, – вспоминает Подгородников. – Хлопают двери, сотрудники мчатся к главному редактору с побледневшими тревожными лицами. „Письма?“ – еле разжимает губы В. Сырокомский, первый зам, – в простонародье „Сыр“. „Замечания“, – мрачно роняет он. „По номеру что?“ – сверлит взглядом робких сотрудников. Все плохо, все не так... Переделать номер».

Очень занятная вещь – это общее у Радзишевского и Подгородникова восприятие звонка как тревожного сигнала. Но внутренний звонок от Сырокомского ничем не отличался от такого же звонка коллеги, который мог сообщить, что в буфет привезли выпечку и пора идти пить кофе. Звонок на планерку мог быть «повелительным и беспощадным» только в восприятии человека, почему-то опасавшегося этой планерки. Звонок – вещь совершенно нейтральная. Одинаковый по тембру, он может казаться резким, захлебывающимся, зловещим, повелительным, беспощадным – или долгожданным, радостным, обнадеживающим, веселым. В зависимости от того, каким его хочется слышать.

Новый мир, 2008, № 4

ПРИЗВАНИЕ И СУДЬБА