Коммод. Шаг в бездну

— Подойди, красавица — пригласил ее император. — Займи место рядом со мной. Мое сердце полно благодарности и восторга при виде столь умелых ручек и такой прекрасной головки.

Клеандр чуть подтолкнул девушку — та, неожиданно для Перенниса возмущенно и грозно глянула на спальника, потом уже вопрошающе на брата. Тот расплылся в улыбке, всем видом показывая, что компания добрая, дружеская. Кокцея чуть сдвинулась с места, затем грациозно приподняв девичью тогу и села на верхнее ложе. На самый краешек верхнего, ближайшее к выходу места.

— Нет, нет, — поднял руку император, — устраивайся рядом со мной, на среднем ложе. Ты заслужила, чтобы тебе оказывали почет.

Кокцея поднялась, села в ногах у императора. Как только раб обслужил гостью — подставил перед ней круглый столик на изогнутых ножках, расставил тарелки, налил вина, Коммод поднял тост за «золотые руки и золотую головку». Затем обратился к Переннису.

— Продолжай, Тигидий.

— Я к тому, что только принцепс имеет право принимать окончательное решение, а мы, его подданные и слуги, обязаны без раздумий выполнять предначертанное. И твое дело, Виктор, — обратился он к охотнику, — исполнить приказ, не сомневаясь и не пытаясь осмыслить его. Более того, твоя обязанность в меру своих сил помочь цезарю принять верное решение, ничего не пожалеть для него — ни своей головы, ни имущества, ни жизни, как, впрочем, и жизней своих родственников.

— Ну, это ты хватил, — возразил император. — На все про все приказов не хватит. Есть и иные узы, например, дружба, привязанность…

— Конечно, великий, — кивнул префект. — Но даже в подобных вещах никто не имеет права отказать принцепсу. Разве не так, Матерн? Вообрази, что произойдет с государством, если каждый решит, что он сам себе голова, и исполнение его желаний — это безусловная обязанность других, но только не его самого. Согласись, солдат, что если в армии, в каждом подразделении должен быть один командир, то и в государстве должен существовать человек, которому передаются все полномочия. Я, например, знаю свои права по отношению к вверенным мне солдатам и не желаю переступать границу запретного для меня. Но уже у главнокомандующего эта черта отступает к горизонту — он, например, может казнить тебя за любую провинность, и никто не спросит у него отчета. Если продолжить сравнение, то права повелителя должны уходить за горизонт, то есть нам, простым подданным не дано в полной мере оценить, чем вправе распорядиться цезарь и чем не вправе.

— Говори яснее, Переннис, — грубо прервал его Матерн.

— Охотно, — без всякой обиды отозвался префект. — Предположим, что цезарь страдает, и ему непременно требуется унять душевную боль и тяготы организма. Опять же предположим, что твоя сестра понравилась ему, и он решит оставить ее на сегодняшнюю ночь в своем дворце. Как ты отнесешься к такому обыденному и понятному в мужчине желанию? Решишь ли ты, что какой‑то чужак покушается на твое семейное право распоряжаться судьбой сестры, или согласишься, что воля принцепса в этом вопросе священна?

Кокцею бросило в краску. Она вскочила с ложа и выбежала из триклиния. Глаза у Матерна расширились, он даже привстал с ложа. Неожиданно в его взгляде мелькнула злоба.

— Не ершись, Матерн, — осадил его префект. — Что пристало девице, не пристало солдату. Не дерзи и веди себя достойно. Перед тобой твой командир и тот, кто отвечает за судьбу государства. Я же сказал, предположим.

Удивленный Коммод, тоже привставший с ложа, тоже невнятно повторил.

— Ага, предположим…

— Честь сестры для меня дороже жизни! — воскликнул юноша. — Если кто‑то осмелится посягнуть на нее, я…

— Не смей договаривать! — выкрикнул префект. — Иначе погубишь и себя, и сестру. Это только предположение, Матерн, и рядом с тобой друзья, желающие до тонкостей разобрать интересный философский вопрос — до какой черты простираются права властителя и что должно удерживать его от произвола?

— Вот именно, — согласился принцепс, — от самого дикого восточного произвола.

Он неожиданно рассмеялся и глянул на Матерна.

— Ты что, всерьез бы отважился поднять на меня руку? — спросил он.

Охотник не ответил. Он отпрянул и изумленно посматривал то на префекта, то на цезаря. Заметив, что оба ведут себя смирно, никто не бросился вслед за сестрой, ни начал выкрикивать гнусные распоряжения — тащи ее в опочивальню, швыряй на кровать! — перевел дух и ответил.

— А то.

Оба — и цезарь, и префект, — рассмеялись. Улыбнулся, точнее, жалко оскалился Матерн, прилег на ложе.

— Но это же глупость! — воскликнул Переннис. — Непростительная для такого разумного и храброго солдата, как ты, дерзость. Разве оказать услугу величайшему из величайших цезарей, это преступление или посягательство на установления отцов?

— А разве нет? — спросил Матерн. — Я слышал, что прежний царь Тарквиний Гордый, нагло овладевший Лукрецией, был изгнан из Рима.

— В том‑то и дело, что овладевший! — воскликнул Коммод. — А у меня и в мыслях ничего подобного не было.

— Конечно, не было, — подтвердил Переннис. — Мы выясняем философский вопрос о границах власти.