Коммунальные конфорки

Тут надо несколько слов сказать о самом Мироне. Простой деревенский парень, приехал в Ленинград на завод после армии, даже не думая о спортивной карьере, но его борцовские качества быстро заметили и предложили развивать мастерство не в подворотнях, а в спортивной секции. Молодой горячий Попов быстро продвигался по спортивной лестнице, дорос до мастера спорта и даже кого-то крепко отбуцал на всесоюзных соревнованиях. При этом он как был, так и остался простым деревенским парнем. Его сексуальный опыт до сих пор сводился к деревенским девахам или плечистым регбисткам, с которыми он кувыркался на сеновале или в опустевшей раздевалке к обоюдному удовольствию сторон.

С годами Мирон слегка пообтесался, научился приглашать дам в кино, угощать мороженым и ситро. Что ни говори, а Ленинград был и остается культурной столицей! Правда, о том, что тут есть театры и музеи, Мирон знал только понаслышке. Слово «Эрмитаж» произносил с благоговением, но не понимая сути.

Потом он от завода получил комнату на улице Воинова и вообще стал завидным женихом. Но имелась у Мирона одна ахиллесова пята: веселый балагур, маленьких хрупких женщин он боялся как черт ладана.

В самом начале его спортивной карьеры их команду поселили в одном корпусе с гимнастками. По утрам команда боксеров в одинаковых синих трикотажных костюмах с надписью «СССР» обычно выходила на очередную пробежку. А навстречу, на тонких воробьиных ножках, весело чирикая, выпархивала сборная по художественной гимнастике.

Мирон завороженно смотрел на их точеные фигурки и чувствовал себя рядом с ними слоном в посудной лавке. Он боялся даже случайно задеть рукой семенивших мимо девочек, ему казалось, что он двумя пальцами может взять каждую из них за талию и переломить, как сухую былинку. Видя его смущение, хитрые язвительные девчонки фыркали и перемигивались.

Однажды за завтраком самая боевая, набравшись храбрости, спросила его имя. Мирон облизал пересохшие губы и почему-то вместо имени пробормотал фамилию, да еще и с ударением на первом слоге.

Девчонка прыснула, зарделась, окружающие загоготали. Мирон тоже покраснел, зачем-то вскочил и вылил горячий чай прямо на причинное место.

Народ совсем зашелся от хохота, а тут еще сосед по столу, числившийся в педагогическом институте за спортивные заслуги, хотя не знал даже адреса этого учебного заведения, решил проявить эрудицию и продекламировал Есенина, глядя в дымящийся пах Мирона:

– Клен ты мой опавший….

Дальше он не знал, но уже этого было более чем достаточно для того, чтобы до конца сборов к Мирону прилепилась кличка Опавший, поставившая крест на любых романтических похождениях в свободное от ринга время.

Впрочем, скоро сборы кончились, команды разъехались, Мирон победил на отборочных соревнованиях, восстановил статус среди товарищей по команде, и позор забылся. Но страх перед маленькими женщинами остался – такой вот посттравматический синдром.

* * *

Эту историю мне удалось подслушать, скрываясь под обеденным столом, когда папа и Мирон делились юношескими воспоминаниями под бабушкину закуску и неодобрительное мамино молчание.

Мирон заходил к нам часто. Его угощали, он любил поговорить, очень уважал дедушку, а тот называл его всегда «сынок» – впрочем, как и всех, кто годился ему в сыновья. Такой уж был мой дедушка.

Жил Мирон двумя этажами выше, и все, что происходило в его комнате, было для меня тайной. Семья категорически настаивала, чтобы я не присутствовал на собачьих свадьбах. Мирон клятвенно обещал. И слово свое держал, как я ни просил.

Впрочем, к половым подвигам самого Мирона дедушка относился с юмором и при виде его декламировал:

– Как у нашего Мирона на… – тут дедушка делал многозначительную паузу, – плече сидит ворона. Как ворона запоет, у Мирона… – опять пауза, – чуб встает!

Тут было не совсем понятно. Я даже как-то спросил у Мирона, где его ворона. Мирон вопроса не понял и почесал бритый затылок. Чуба у него, кстати, тоже не было. Спросить у бабушки я постеснялся, уже догадываясь, что после моих вопросов они с мамой часто устраивают дедушке на кухне выволочку в два голоса. Поинтересовался у папы, тот долго смеялся и сказал, что ворона улетела, а чуб Мирону подстригли в парикмахерской.

Впрочем, как я понял позже, «чуб» у абсолютно русского Мирона так и остался нестриженым, а вот у детей, которых в дальнейшем родила ему Риммочка Кац, все, как и было положено, было подрезано на восьмой день после рождения.

* * *

На следующее утро, точно в оговоренное время, дверной звонок робко тренькнул. Мирон открыл дверь и остолбенел.

На площадке стояла совсем юная тоненькая девочка в длинном пальто, к ногам ее жалась боксерша на поводке.

– Здрасьте, – пискнула заводчица.

Весь опыт боксера Попова-старшего улетучился.

Мирон отступил в темную прихожую и зачем-то нашарил на вешалке пиджак.

Девушка робко вошла в комнату, таща на поводке молоденькую холеную очаровательную собаку.

– Меня зовут Римма, а это Коко.