Федор старательно не бил в ее сторону, поэтому удары получались смазанные, а то и вовсе в молоко. Команда недовольно роптала, удивленная столь рассеянной игрой капитана, и все шло к поражению.
При следующем розыгрыше мяча рослый наладчик Рогозин взлетел над сеткой и пушечным ударом послал мяч прямо в Федора. Тот на автомате подпрыгнул, поставив руки в блок, и тут краем глаза заметил, что по другую сторону сетки неосторожно раскрылась Галя и от блока могло крепко в нее срикошетить. Она тоже уже поняла и даже машинально прикрылась локтем, но этого могло быть недостаточно, и тогда Федор, уже на лету, не понимая, что делает, просто убрал руки, и удар пришелся ему в лицо.
Потом ему казалось, что его качает на волнах, было приятно, но немного подташнивало. Он хотел попроситься на берег, но разбитые губы не слушались, и он только пускал кровавые пузыри.
Голова покоилась на чем-то очень мягком, и кто-то гладил его, ласково нашептывая материнским голосом:
– Що ж необережний такий? Писок геть закривавлений!
(Что ж неосторожный такой? Морда вся в крови!)
В ужасе, хотя и не чувствуя никакой боли ниже пояса, Федор потянулся рукой к паху, что, в принципе, сделал бы любой человек, не имеющий представления о том, что «писок» по-украински значит «морда». Не вполне осознавая, что творит, он стал бесстыдно себя ощупывать и, убедившись, что писок (в его понимании) не пострадал, попытался открыть глаза. Первое, что он увидел, с трудом разодрав слипшиеся от крови веки, были Галины мягкие груди и склонившееся к нему лицо с глазами цвета пьяной вишни.
Федор попытался заговорить разбитыми губами, но только что-то невнятно просвистел сквозь выбитые передние зубы.
Рядом столпились участники и болельщики. Слесарь Рогозин размазывал грязный пот и все оправдывался, хоть никто его особо не обвинял. Медсестра, тоже не знавшая украинского и несколько смущенная разговорами о писке, выдавливала всех из кабинета под предлогом того, что она не полностью осмотрела больного перед приездом скорой.
А Галя все гладила и гладила голову Федора, причитая:
– Йой, нерозумна дитина моя!
И тогда Федор, булькая и присвистывая, вдруг неожиданно для себя сказал по-украински:
– Виходь за мене!
– Ти менi до сраки дверцi, – ласково ответила Галя.
Года через четыре-пять мы на нашем первом жигуленке поехали в путешествие в Галичину, откуда на Воинова, пять, с достаточной регулярностью приходили письма от Федора и Гали. Бабушка с дедушкой умудрялись не терять связи чуть ли не со всеми бывшими соседями.
Галя и Федор встретили нас как родных. Не знали куда посадить, чем угостить. Папа и Федор прикладывались к горилке, и быстро стало понятно, что на следующий день уехать мы не сможем, да не очень-то и хотелось. По двору бегали два сына Мазаевых, крепкие белоголовые с такими же, как у мамы, темно-карими глазами. Федор хвастался хозяйством: куры, утки, даже коза. А еще и огород: жердельки, груши, яблоки, помидоры – всего и не перечислишь, и, конечно, много цветов. Галина чего только к нашему приезду не наготовила, одних пирогов напекла штук десять, да с разной начинкой.
Я же, освоившись, бегал с мальчишками на заднем дворе, они хоть и много младше меня были, но веселые, боевые. Понимал я их, правда, через раз. Что там поймешь на их быстром сочном языке, приходилось переспрашивать. Они сами не всегда знали и бежали к отцу. Федор, овладевший языком и уже не впадавший в ступор от слова «писок», обстоятельно объяснял. Через день я уже сам хватал ртом с кустов порiчки (смородину), набивал карманы агрусом (крыжовником) и раздирал спину о колючки шипшины (шиповника).
Прощались со слезами, багажник был забит по завязку подарками для всех соседей.
Федор светился, не сводя глаз с еще более раздобревшей Галины. Похлопал ее по опять округлившемуся животу и, усмехнувшись, спросил:
– Ну, так уж и не нужен я тебе?
– Ти менi до сраки дверцi! – улыбнулась Галина.
Потом мы еще долго плутали по асфальтовым и грунтовым дорогам Украины. Машин было немного. Больше грузовые, иногда легковушки. Наш красный жигуленок резво шел по дороге на Киев. На переднем сиденье дремала мама, папины руки уверенно лежали на руле. Иногда он мигал фарами, чтобы поприветствовать машины с ленинградскими номерами. Мелькали высокие кроны деревьев, было уже совсем темно, глаза слипались.
Сквозь дремоту меня не покидало ощущение, что мы что-то забыли. Я даже, кажется, порывался сказать папе, чтобы он развернул машину, как будто движение назад может остановить и вернуть то, что безвозвратно промелькнуло мимо окон, осталось незамеченным, а на самом деле было бесконечно важным. Наверное, я уснул, потому что вдруг оказался один на обочине и увидел, что машина с папой и мамой проезжает мимо, а я только беззвучно открываю рот, потому что у меня пропал голос и не слушаются ноги. Я смог лишь помахать рукой габаритным огням и прочитать номерной знак: 35–10 ЛЕЩ.
Глава десятая. Приключения Алекса Шварца фон Муромца, или Drang nach Osten
Толковый словарь: