Коммунисты

А все-таки приятна эта неожиданная встреча. Чета Валье — славные люди. Робер Гайяр познакомился с Гильомом, слесарем-водопроводчиком компании минеральных вод — в отделении Общества друзей СССР; со времени своей поездки в Советский Союз Гайяр был председателем этого отделения. Сблизило их, разумеется, то обстоятельство, что родители Мишлины жили на одной лестнице с Гайярами. Тогда влюбленные еще не были женаты. У Гильома всегда находился предлог зайти в магазин к председателю отделения: получить от него подпись или посоветоваться о чем-нибудь. И всегда, как будто случайно, в то же время «забегала мимоходом» Мишлина перекинуться словечком с Ивонной. Разгадала их уловки, конечно, Ивоннa. Сколько было смеху! Гильом шутил, что приходит к ювелиру по делу — отдать в починку свой перстень: у него на указательном пальце была татуировка в виде перстня — память о военной службе… Отец Мишлины, столяр-краснодеревец Робишон, очень косо смотрел на поклонника дочери. Но потом пришлось волей-неволей дать согласие. Что ж, раз дело идет о женитьбе, пускай.

— А помните, Валье, — сказал Робер, пощипывая свои рыжие усики, торчавшие под широким носом, — помните, как мы с вами и с Ботрю ходили в кино на улице Урс смотреть «Депутата Балтики»? В тот вечер вы нам сказали, что у вас с Мишлиной…

— Ну, вы, поди, и сами догадывались.

— Разумеется. А как у вас теперь с тестем? Наладилось?

— Да нет, все то же. Он говорит, что я несерьезный человек, все по собраниям бегаю. Пытается восстановить Мишлину против меня. А я ему говорю: если ей без меня скучно, пусть вместе со мной ходит в ячейку…

Оба засмеялись. Папаша Робишон не терпел коммунистов, и надо же — в зятья ему попался коммунист, да еще простой рабочий! Ну, а как папаша насчет туризма?

— Насчет этого он не против. Говорит, что это напоминает ему странствующих подмастерьев, прежние их путешествия по Франции… У него дед был из цеховых, и тесть любит рассказывать про разные их приключения. Я в этом ни черта не понимаю, а он злится. А потом, как заведет про масонов, про Великого зодчего, — не остановишь.

— В бога-то папаша Робишон все-таки не верит, а?

— Нет, понятно, в господа бога не верит. Но в общем… говорит, что надо же, чтобы кто-нибудь создал все это. Цитирует Робеспьера: тот, кто не верит в бессмертие души, — поистине самоубийца.

Изображая, как старик Робишон цитирует Робеспьера, Гильом почему-то счел необходимым принять наполеоновскую позу и засунул руку за ворот своей открытой рубашки. Гайяр усмехнулся. Вот так Наполеон! Здорово подрос, да еще этакая круглая физиономия в золотистых точечках веснушек! Под ноги отцу подкатился Боб в перепачканной матроске, красный, запыхавшийся, с блестящими глазенками: — Папа, папа, погляди! Опять с четырьмя листочками! — Гайяр взял у него стебелек и с самым серьезным видом пересчитал листики. Гильом сказал: —До чего сынишка на вас похож! — Отец погладил каштановые волосы мальчика и выпуклый лоб. Нос у него, пожалуй, отцовский, а глаза — нет… Глаза темные, как у Ивонны.

— Иди играй, Боб, иди, милый.

Все это происходило на широкой лужайке, в глубине парка. Оттуда не видно было замка, превращенного в гостиницу, где Гайяры решили прожить три недели, потому что доктор посоветовал повезти маленькую Монику на шальские воды, полечить ее от хронического насморка. И пока они тут жили, Боб, не желая отставать от сестры, с непреодолимым упорством тоже принимал процедуры: ингаляцию, промывание носовой полости. Пришлось уступить ему: он ни за что не соглашался, чтобы старшая сестренка одна играла в водолечебнице.

— И девочка тоже…

— Что?

— Я говорю: и девочка на вас похожа.

— Да что вы! Моника — вылитая мать.

— Не нахожу…

В глубине души Гильом Валье недолюбливал Ивонну Гайяp. Очень уж у нее строгий вид и очень уж похожа на важную даму. Маникюр и все такое. С ней Гильому было не так свободно, как с Робером, больше чувствовалось, что она другого класса. Он говорил про нее: лавочница. И фигура у нее не модная! Толстовата. У Ивонны были томные глаза, волосы она носила длинные, сзади закалывала их высоко и спускала несколько локонов на шею.

— Признавайтесь, — теперь вы довольны, что позволили совершить над собой насилие… А вчера вечером вам очень не хотелось ночевать в гостинице. Вам это казалось изменой.

Гильом приподнял широкие плечи и смущенно усмехнулся. Он был очень недурен собой — белокурый, крепкий парень, немного тяжеловатый, значительно выше среднего роста, очень симпатичное лицо с мелкими веснушками; только шрам в левом углу рта несколько портил лицо, нарушая его симметрию. На руках и ногах золотился пушок. А кисти рук большущие, кулаки молотобойца. На безымянном пальце левой руки нехватало сустава.

— Да знаете… как бы это сказать… Стыдно как-то идти в гостиницу со всем нашим скарбом, просить крова. И потом, мне больше нравится ночевать на свежем воздухе… Ведь круглый год спишь под крышей!