Компас

Окажись я случайно в Париже во время болезни мадемуазель Дюплесси, я приложил бы все силы к ее спасению, ибо она и вправду являла собой чудесную натуру, чье сердце так и не было затронуто тем, что зовется (и зовется, может быть, не напрасно) развратом. Вы не поверите, но я питал к ней непонятную, мечтательно-грустную привязанность, которая помимо моей воли настроила меня на поэзию и музыку. То был последний и единственный толчок к творчеству, испытанный мною за последние годы. Подобные противоречия объяснить невозможно, скажу лишь одно: сердце человеческое непостижимо!

Сердце человеческое и впрямь непостижимо, а уж ветреное сердце Ференца Листа непрестанно пылало любовью, даже к Господу Богу, — в этих опиумных реминисценциях, где мне мерещатся виртуозные пассажи Листа, напоминающие барабанную дробь перед казнью, которая так сильно поразила мое воображение в Константинополе, является мне также еще одна «чудна́я девушка» — там, в своем Сараваке, хотя у Сары нет ничего общего ни с Дюплесси, ни с Гарриет Смитсон[153] («Вы только взгляните на эту толстую англичанку, восседающую на авансцене!» — восклицает Генрих Гейне в своем отчете о спектакле) — актрисой, вдохновившей Берлиоза на «Фантастическую симфонию». Бедный Берлиоз, жертва страстной любви к исполнительнице роли poor Ophelia

[154], — «Бедный великий гений, борющийся с невозможным!» — так назовет его Лист в одном из своих писем.

Нужно быть Сарой, чтобы интересоваться всеми этими судьбами забытых женщин, но все же какое поразительное зрелище: Берлиоз, обезумевший от любви, ударяет в литавры при исполнении своего «Шествия на казнь» — IV части «Фантастической симфонии» — в Большом зале Консерватории. Эта часть — подлинное безумие, наркотический дурман, муки отравления, саркастическая, скрежещущая пытка слуха, шествие к Смерти — написана за одну ночь, опиумную ночь; по свидетельству Генриха Гейне, Берлиоз смотрел поверх своих литавр на Гарриет Смитсон, смотрел в упор, неотрывно, и всякий раз, как их глаза встречались, бил в литавры еще громче, еще сильнее, как одержимый. (Кстати, Гейне попутно отмечает, что литавры, как и все прочие ударные, более всего подходили Берлиозу.) Берлиоз никогда не бывал на Востоке, но с двадцатипятилетнего возраста восхищался «Ориенталиями»[155] Гюго. Следовательно, существует еще и другой Восток — Восток Гёте или Гюго, которые не знали ни восточных языков, ни стран, где на них говорят, но руководствовались трудами востоковедов и путешественников, таких как Хаммер-Пургшталь; однако есть еще и третий

Восток, так сказать побочный, — Восток Берлиоза или Вагнера, который порожден этими литературными произведениями, косвенными по своей сути. Третий Восток — вот явление, которое следовало бы истолковать подробно. Таким образом, в литаврах заключено гораздо больше смысла, чем можно подумать. Но как бы то ни было, poor Ophelia в исполнении Гарриет Смитсон, в отличие от британских войск, сдалась на милость французских ударных и вышла замуж за композитора. Каковой брак — жертва искусства — окончился полной катастрофой (иногда и музыка не всесильна!), вот почему Гейне несколько лет спустя пишет, что, «когда в Консерватории снова исполняют Фантастическую симфонию и Берлиоз стоит в оркестровой яме перед своими ударными, а толстая англичанка сидит, как прежде, на авансцене, их взгляды опять встречаются, но… теперь он уже не так громко ударяет в литавры».

Нужно быть Гейне, чтобы вот так лаконично, в десяти строчках, описать историю увядшей любви, — «бравым и остроязыким» Гейне, как называет его Теофиль Готье, тем Гейне, который в Париже, на концерте Листа, зная, что «наш курильщик гашиша» готовится к поездке в Константинополь, спрашивает его со своим немецким акцентом, тоном, в котором сквозят ирония и юмор: «Как бы вы описали Восток, вернувшись оттуда?» Подобный вопрос можно задать всем, кто посетил Стамбул, ибо путешествие размывает свою цель, отодвигает ее на второй план, растворяет в отсветах, отзвуках и мелочах до такой степени, что лишает реальной сути.