Компас

Дорогой Франц,

вот наконец та публикация, которую я готовила в эти последние месяцы. Здесь я слегка отдалилась от милых моему сердцу чудовищ и прочих ужасов — как ты их называешь, — но это лишь временно. Коллоквиум в Хайнфельде оказался очень полезным, да ты и сам можешь об этом судить… И не только в плане науки!

Не знаю, как и благодарить тебя за изображение замка и твои переводы.

Предполагаю, что ты готовишься к отъезду из Стамбула, и надеюсь, что твое пребывание было успешным. Огромное спасибо за выполненное «поручение» и фотографии, они великолепны! Моя мать от них в восторге. Тебе действительно повезло, ведь это просто чудо — увидеть Константинополь… Куда ты едешь — в Вену или в Тюбинген? Главное, не забудь известить меня, когда снова соберешься в Париж.

До скорой встречи, надеюсь.

Обнимаю,

Сара

P. S. Мне не терпится узнать, как ты отнесешься к этой «венской» статье, — надеюсь, хорошо!

До чего приятно вдруг обнаружить эти строки, написанные синими чернилами, дорогим мне почерком, слегка торопливым, не всюду разборчивым, но женственно-нежным и изящным; сегодня, когда миром завладели компьютеры, редко можно увидеть каллиграфию современников; должно быть, рукописные послания скоро уподобятся наготе, интимной, тайной сущности человека, и их будут скрывать от всех, кроме возлюбленных, нотариусов и банкиров.

Ну вот, теперь и сон ушел. Он вообще никогда особенно за меня не держался, покидал очень быстро, где-то около полуночи, промучив до этого весь вечер. Сон — чудовищный эгоист, ведущий себя, как ему заблагорассудится. А доктор Краус — скверный врач, давно пора сменить его на другого. Отказать ему. Могу же я позволить себе такую роскошь — отказать своему врачу, выставить его за дверь: лекарь, который при каждом своем визите талдычит о необходимости отдыха, но не способен помочь вам нормально спать, не заслуживает звания врача. Хотя должен сознаться, в его оправдание, что никогда не принимал те мерзкие снадобья, которые он мне прописывал. Однако врача, который не догадывается, что его пациент не будет принимать те мерзкие снадобья, которые он ему прописывает, нельзя назвать хорошим врачом, вот потому-то мне и нужно сменить его на другого. Краус, однако, выглядит человеком вполне интеллигентным; я знаю, что он любит музыку, — хотя нет, это уж я перехватил, — я знаю, что он ходит на концерты, а это ровно ничего не доказывает. Не далее как вчера он мне сказал: «Я ходил слушать Листа в Музикферайн»; я ответил, что ему сильно повезло: Лист так давно не играл в Вене. Он, конечно, рассмеялся, добавив: «Ах, доктор Риттер, ну вы меня прямо уморили», — странная фраза, особенно в устах врача. И еще: никогда ему не прощу тот смех, которым он ответил на мою просьбу выписать опиум. «Ха-ха-ха, рецепт я, конечно, выпишу, только вам придется найти аптеку девятнадцатого века!» Я знаю, что он соврал: в «Journal officiel» черным по белому написано, что австрийские врачи имеют право выписывать до двух граммов опия в день и двадцать граммов лауданума — шафранно-опийной настойки; значит, такие аптеки существуют и сейчас. Но самое нелепое заключается в том, что в любой стране любой ветеринар имеет право выписать рецепт на пятнадцать граммов опиума и сто пятьдесят миллилитров настойки, — невольно позавидуешь больной собаке! Не попробовать ли уговорить Груберова пса продать мне толику своих лекарств тайком от его хозяина — все же хоть какая-то польза от этой животины.

Непонятно, почему я сегодня зациклился на опиумной проблеме: меня ведь никогда не привлекал дурман такого рода и за всю свою жизнь я выкурил пять, от силы шесть трубок, да и то много лет назад. Не сомневаюсь, что это результат чтения текста Бальзака, который Сара цитирует в присланной статье. Пожелтевшая бумага скреплена такими ржавыми скобками, что на пальцах остается желтая пыль.