Компас

Главный вопрос Бильгера к Пальмире — поскольку его не интересовали ни переодевания, ни мистика, разве только отдельные забавные истории о прожектерах всех мастей, понаехавших в эти края (к самым смешным можно, разумеется, отнести приключения француза Шарля Юбера и немца Юлиуса Ойтинга, ни дать ни взять Лорел и Харди Аравийские[282]

), — касался отношений между археологией и шпионажем, иными словами, между военной наукой и просто наукой. «Ну как убедить сегодняшних сирийцев в бескорыстии нашей деятельности, — кричал Бильгер, — если наши самые знаменитые предшественники были тайно или явно замешаны в политику, которую мы вели на Среднем Востоке?!» Его приводил в отчаяние тот факт, что все известные археологи в тот или иной момент были причастны к государственному шпионажу. Пришлось его утешать тем, что, к счастью или к несчастью, археологи были не единственными, кто сотрудничал с военными, совсем напротив: во времена войн представители всех областей науки (лингвисты, специалисты по религиозным культам, историки, географы, литераторы, этнологи) сотрудничали со своими правительствами. Конечно, не все они обязательно пользовались оружием, как, например, Т. Э. Лоуренс или мой соотечественник Алоис Музиль (Лоуренс Моравский), но многие из них (включая женщин, как Гертруда Белл, вставила Сара) в нужный момент использовали свои знания во благо европейской нации, к коей принадлежали. Кто-то действовал из патриотических убеждений, другие — ради наживы или научных почестей, которые можно было из этого извлечь, и, наконец, третьи оказывались информаторами помимо своей воли: их работами, их книгами и рассказами об исследованиях пользовались военные. «Общеизвестно, что карты необходимы только во время боевых действий, — сказал Франсуа-Мари, — но и рассказы о путешествиях нужны не меньше. С тех пор как Бонапарт использовал ученых в Египетской кампании 1798 года, дабы составить обращение к египтянам и попытаться прослыть их освободителем, ученые, художники и их работы поневоле вынуждены были участвовать в политических и экономических играх эпохи». И однако, утверждала Сара, нельзя было осуждать их всех скопом; с тем же успехом можно упрекать химию в разрушительном действии пороха, а физику в появлении баллистики: следует рассматривать каждый случай в отдельности, а не обрушивать гневные обвинения на всех и вся, ибо в этом случае они также становятся идеологическим оружием, вещью в себе, не имеющей никакой цели, кроме самооправдания.

Дискуссия стала принимать все более бурный характер: Сара произнесла великое имя, которое произвело такой эффект, словно в овечье стадо, пасущееся в холодной пустыне, ворвался волк, — Эдвард Саид[283]

. Это было все равно что помянуть дьявола в монастыре кармелиток; Бильгер, испугавшийся, что его могут причислить к какому-нибудь сомнительному ориентализму

, тут же начал оправдываться, отрекаясь от всего на свете; Франсуа-Мари и Жюли вели себя тактичнее, признавая, однако, что Саид поставил перед общественностью назревший, но неудобный вопрос об отношениях науки и власти на Востоке; лично я не имел своего мнения на сей счет, как не имею его, кажется, и сейчас: Эдвард Саид был замечательным пианистом, музыкальным критиком и создал вместе с Даниэлем Баренбоймом оркестр «Западно-восточный диван»[284]

под эгидой фонда, базирующегося в Андалусии, где люди приобщаются к красоте через свободную дискуссию и разнообразие взглядов.

Мало-помалу голоса слабели — сказывалось воздействие вина, холода и усталости; мы расстелили наши походные постели прямо на каменных плитах двора. Жюли и Франсуа-Мари устроились по одну его сторону, мы с Сарой по другую, а Бильгер и его бутылка поступили хитрее: они укрылись в машине, припаркованной несколькими метрами ниже, где мы и нашли их рано поутру: Бильгер сидел на водительском месте, уткнувшись лицом в запотевшее ветровое стекло, а пустая бутылка выглядывала из-за руля, мстительно целясь горлышком в висок спящего археолога.