Компас

Краус продолжает сыпать глупостями, а мне становится холодно; я должен любой ценой вернуться в свою каюту, к спящей Саре, поэтому с тяжелым сердцем оставляю стюардессу с ее мастурбацией. — Скоро ваша очередь, господин Риттер, скоро ваша очередь. Море сегодня что-то слишком уж разбушевалось. Сыграйте же нам пока, надо ведь как-то убить время. — Это не моя лютня, но я могу попытаться что-нибудь сымпровизировать. Вы какой лад предпочитаете — нахаванд[329] или хеджази? — Хеджази. Да, вот что уместно в любых обстоятельствах. — А ну-ка, милый Франц, сыграйте нам свой вальс, помните его? — О, конечно, «Вальс смерти», я его прекрасно помню: фа, фа-ля, фа-ля-диез, си, си, си. Мои пальцы пробегают по грифу уда, звучащего, как скрипка. Бар этого парохода, просторный, как фойе оперы, выходит на море, и соленые выплески забрызгивают музыкантов с их инструментами. — Уважаемая публика, в таких условиях играть невозможно. — Какая жалость! А нам так хотелось послушать «Вальс смерти», «Den Todeswalzer»! — Можете радоваться, нам грозит неминуемое кораблекрушение. — Я уже радуюсь, дорогие слушатели, дорогие мои друзья. Кстати, дорогие друзья, доктор Цвейг намерен произнести речь (опять этот старик Цвейг со своей длинной унылой физиономией, как это все неприятно!). Мы с моей лютней покидаем сцену, уступая ему место; под стулом расплылась большая лужа. Цвейг строго выговаривает мне, потом гладит по волосам и велит сесть. «Дамы и господа! — кричит он. — Это война! Монжуа[330]

! Сен-Дени[331]! Это война! Радуйтесь же!»

И все аплодируют — военные, моряки, женщины, чета Краус и даже Сара; я очень удивлен, видя ее здесь, и бросаюсь к ней со словами: «Ты проснулась? Ты, значит, проснулась?» Лютню я прячу за спину: не дай бог, она ее увидит и поймет, что я украл ее у Надима. Неужели украл? Я знаю, что полиция разыскивает меня за это давнее преступление. — Скоро ли мы прибудем на место? — Да ведь у нас война, — отвечаю я. И все они ликуют: как прекрасно погибнуть в бою! Вена станет новой столицей Сирии. И на Грабене будут говорить по-арабски.

Но, главное, нельзя, чтобы Сара узнала про убийство и тело. Доктор Краус, ваши ирисы снова расцвели над нашими трупами! Какая ужасная весна… и еще этот нескончаемый дождь; с трудом верится, что мы на Востоке. Все гниет. Все плесневеет. Даже кости разлагаются, обращаясь в прах. В нынешнем году нас ждет богатый урожай, вина мертвецов будет предостаточно. — Тихо ты! — шепчет Сара, — не поминай вино мертвецов, это тайна! — Неужели это волшебный напиток? — Может быть. — Напиток любви или смерти?[332]

— Сам увидишь.

Один из матросов поет вдали: «К востоку, к востоку уходит корабль, и ветер несет его в наши края; дитя мое, милой Ирландии дочь, куда он несет твою жизнь?»

Эти слова вызывают у Сары смех. Она похожа на Молли Блум[333], подумал я, ту, что возила по узким проулкам тележку, торгуя дарами моря. Господи, до чего ж оно необъятно, это море!

— Сколько у нас будет детей, доктор Краус?

— Сколько?

— Даже не надейтесь, что я опущусь до таких предсказаний, господин Риттер, — я серьезный врач. И не колитесь одним шприцем, вы рискуете заразить друг друга.

— Знаешь, Франц, у тебя очень красивые вены.

— Господин Риттер, я вас предупредил!

— Франц, у тебя такие красивые вены, — повторяет Сара.

Испарина… испарина… испарина…