Конь Рыжий

– Слушайте! – Ни гражданами, ни крестьянами не назвал. Никак. – Разговоров будет мало. Каждый мужчина, которому от двадцати лет до сорока, добровольно запишется в сибирскую армию, чтоб уничтожить красных большевиков. Списки староста заготовил. Семьдесят лбов будут забриты в первую очередь и сто двадцать во вторую. Без разговоров. За сопротивление милости не ждите. Плети и шомпола у казаков имеются, а так и патронов в подсумках хватит.

Коростылев взял у Михайлы Елизаровича список, посмотрел и передал начальнику милиции. Тот прочитал, кому сейчас же надо записаться в добровольческую сибирскую армию.

Мужики не успели обдумать, что и к чему, как Коростылев возвестил новый приказ: каждый домохозяин должен сдать Сибирскому правительству столько-то пудов хлеба, ржи, ячменя, мяса в убойном весе и в живом, такую-то собрать одежду – полушубки, валенки, бахилы, а если у кого имеются армейские сапоги и шинели, тащите сейчас же! Без промедления. Кроме того, за три минувших года, исчисляя с тысяча девятьсот шестнадцатого, взимается с крестьян недоимка. То, что платили деньгами и сдавали хлебом временным и большевикам, не в счет.

– Не можно то! – раздался первый голос, а тут и все мужики подхватили:

– Нету хлеба! Откеля взять? Сами с голоду пухнем!

– Мы не сажали на власть временных и большаков тех – сами с них взыскивайте!

– Ма-алчать!

Мужики отхлынули от ревкома, собираясь разбежаться, но с той и с другой стороны оцепление – казаки в седлах.

– Слабода, сказывали! А игде она?

– Кому надо «слабоды»? Кто орал?

Тот, кто вспомнил про «слабоду», – язык проглотил, но не остался безучастным Прокопий Веденеевич – его хозяйству по списку положено сдать двести пудов пшеницы, тридцать пудов мяса в убойном весе и пятнадцать в живом и три тысячи рублей в царских деньгах, да и сын Филимон в первом списке добровольцев.

Коростылев расстегнул кобуру, уставившись на сивобородого космача с длинными косичками, а староста, Михайла Елизарович, успел шепнуть: это, мол, духовник тополевцев, но фамилию духовника забыл назвать.

Прокопий Веденеевич, меж тем, поднявшись на три ступеньки крыльца, протянул руки к сходке:

– Зрите, зрите, люди! Это две руки! Али у вас по четыре и по десять горбов? Доколе будут грабить нас анчихристы? Не от бога то, хрестьяне, от нечистой силы. Али не пихнул народ царя за грабеж, скажите! Али не пихнули какова-то Керенского? Не дадим хлеба! Пущай камни глотают! И в сатанинское войско никто пущай не записывается. Аще сказано в писании…

Коростылев схватил духовника за ворот шабура, а сходка орет бабьими и мужичьими голосами:

– Нету хлеба! Нету!

– Казачье треклятое!

– Плетей бунтовщикам! Шомполов! – гаркнул подхорунжий Коростылев, и казаки в седлах – упитанные, дюжие, – налетая конями на крайних, засвистели шомполами и плетями – визг и рев на всю деревню. Мужики кинулись кто куда – дай бог ноги, да не всем удалось вырваться.

– Хватайте казаков, мужики! За ноги хватайте, – призывал старый Зырян, стаскивая с коня желтолампасника.

– Огонь по убегающим! О-о-ого-онь! – скомандовал Коростылев.

Тут уж не убежишь – сбились в тесто, месят друг дружку, бабы визжат – смертушка пришла!..

Первым на крыльцо уложили Прокопия Веденеевича. Как он не брыкался, не грозился геенной, а содрали с него посконные шаровары с исподниками: двое держали за голову и руки, третий уселся на ноги, а здоровенный казачина начал потчевать винтовочным шомполом по голой спине и заду, приговаривая:

– За анчихриста! Ррраз, ррраз, рраз! За сатану – рраз, рраз! За бунт рраз, ррраз! – свистел шомпол.

Прокопий Веденеевич сперва крепился, а потом заорал во все горло. Сколько шомполов влупили ему, никто не считал. Когда из окровавленного тела не слышалось ни оха, ни вздоха, Коростылев махнул рукою, и казаки сбросили тело вон с крыльца.

Сын Филимон тем временем, отведав пару плетей по чувалу спины так, что сквозь рубаху кровь проступила, мчался что есть духу в пойму Малтата по проулку Юсковых. «Экая власть объявилась, осподи помилуй, – отдувался Филя. – Слабода, слабода, а оно эвон какая слабода – плетями дуют и хлеб, должно, вчистую выгребут».

Плотное чернолесье укрыло Филюшку, а родной батюшка, отведавший «слабодушки», валялся возле крыльца, еле-еле душа в теле. Потом его утащили единоверцы.

Вслед за Прокопием Веденеевичем втащили на высокое крыльцо старого Зыряна за нападение на казака и призыв к восстанию.

Михайла Елизарович подсказал:

– Этого бы смертным боем, как он из каторжных, вредная политика, а сын его большевик, в тайге скрывается.

– Триста шомполов большевику! – приказал Коростылев. Никакой конь не сдюжил бы столько, и это знал, понятно, подхорунжий, но он исповедовал жестокость, и чуру не ведал.

Старый Зырян кричал мало – лицо втиснули в половицы. Моложавая жена Зыряна, Ланюшка, прорвалась на крыльцо, оборвала портупею на Коростылеве и глаза чуть не выткнула. Тот вырвался, отскочил в сторону и, выхватив маузер, выстрелил в грудь Ланюшки. Она скатилась с приступок вниз – не охнула.