Конь Рыжий

Когда привезли в эшелон, Илия увидел на фонаре вагона цифру «11» – это уж точно! В вагоне не было купе. По бокам только нары-полки; может, здесь был ресторан для господ пассажиров? Кто его знает. Два или три стола, много стульев. Все окна были плотно завешены, а к чему завешивать окна, если у 11 вагона – заплот из высоких плах? И те вагоны, в которых сидят арестованные – 13, 14, 15, – за высоким заплотом? Еще есть 17-й, там сидят смертники. Об этом Илия знал, когда еще возил пассажиров на Верике, бог мой, Верик, Верик!..

Они, Илия и Лэя, в 13-м вагоне, слава Моисею. Бог смилуется, и господа офицеры отпустят их на свободу. Нет, не отпустят! Разве только в тюрьму отправят. Это бы хорошо! Там два сына и три племянника. Может, еще раз свидятся…

Сам командир роты пан Богумил Борецкий допрашивал Илию, Лэю и Селестину; ефрейтора Вацлава и трех арестованных стрелков увели куда-то в другой вагон; они с ними с той поры ни разу не встречались.

Пан Борецкий требовал, чтобы старик сказал, куда отвозил оружие, похищенное, будто, чешскими стрелками из его 49-го эшелона. Какое такое оружие?!

Тогда их начали бить…

Лэя лежала на полу, и кровь лилась у нее из носа и разбитых губ. Илия горько плакал и ползал по полу вагона. Его пинали и требовали: «Оружие! Оружие! Оружие! Оружие! Кто такой Артем! Артем! Артем?!»

Ой, горе! Горе!

Старик видел, как пан Борецкий ткнул папиросой в нос квартирантке Селестине, и она… Что вы думаете? От одной папироски упала. Как стояла, так и упала. Борецкий пинал ее в голову – не подымалась. Потом пришел доктор в белом халате – совсем молодой доктор. Долго осматривал Селестину, хлестал ее по щекам, что-то давал нюхать, и она пошевелилась, но встать не могла. Стрелки подняли ее и усадили на жесткий стул у стены. Доктор разговаривал с упитанным Борецким, потом подошел к Илии, спросил: «У девушки всегда были такие глубокие обмороки?»

– У ней какая-то редкая аномалия в нервных центрах, – сказал доктор по-русски. – Или она больна эпилепсией?

Илия ничего такого не знал.

– Еврейка?

– Русская, русская.

– Разве я не вижу, что она еврейка? – со злом сказал доктор. – И ты тоже русский?

Илия, конечно, еврей.

– Исповедуешь ли ты закон Моисеев?

– Как же! Как же! – ответил старик.

– Так вот, старик, я помогу тебе со старухой, если ты скажешь пану командиру: кто был у тебя из большевиков? Кто такой Артем? Где скрывается? С кем из большевиков связана ваша квартирантка, – показал доктор на Селестину. – И куда ты отвозил оружие! Ты все должен сказать, и я помогу тебе.

Доктор назвался. Иозефом Шкворецким, сказал, что отец его раввин в городе Праге. Илия поверил.

– Так ты скажешь, кто такой Артем?

Илия не знает никакого Артема; впервые слышит.

– Ты лжешь, старик! С Артемом встречались у тебя в избе пробольшевистские элементы из состава нашей роты! – сказал доктор. – И ты это знаешь.

– Ничего такого не знаю, пан доктор.

– Плохо тебе будет, старик! – пригрозил доктор Шкворецкий. – Ты продался безбожникам-большевикам и попрал закон Моисеев и веру своих отцов!

Илия помнил страшную кару господню, но разве он в чем-нибудь нарушил закон Моисея?

Илия еще помнит, как пан Борецкий с доктором допрашивали Селестину, но уже не били. Вежливо так. Кто такая? Чем и когда болела? Селестина ответила, что она была контужена. Это очень удивило пана Борецкого. На фронте? Где? Ах, вот как! Кто она такая? Фамилия? Когда приехала в Красноярск? Разное, всякое спрашивали.

Еще помнит Илия, как пан Борецкий сказал Селестине:

– Вы хотели сделать солдат моей рота большевиками? Мы вам дадим такую возможность! О, да! Мы не будем бить вас. Нет! Нет! Вы будете агитировать – мы будем смотреть, как это у вас получится. О, да! Это очень интересно!

Для Селестины пан Борецкий придумал особый метод. Ее не будут бить. Нет, нет! Он, пан Борецкий, отдает ее ефрейтору Яну Елинскому – настоящему ефрейтору! И если она, Селестина, сделает ефрейтора большевиком, пан немедленно освободит ее из-под ареста.

– Я будет демократ! – прохаживался по вагону пан Борецкий. – Если вы сделайте мою роту большевиками – мы свершаем новый переворот. О, да! Белый власть опрокидываем, красный террор утверждаем. О, да! Полный демократия!

И тогда Селестина сказала: «Свинья»! О, о! Что она такое сказала?! Зачем? Разве можно было говорить пану Борецкому, что он свинья? Зачем? Пан хотел быть таким милостивым! Но он снова ткнул в лицо Селестины горящей папиросой. А стрелки держали ее за волосы. И Селестина почему-то не упала в обморок, а отбивалась от них и все равно кричала:

– Свиньи! Свиньи! Наемные свиньи! Убирайтесь домой! Тираны! Скоро придет вам конец!

– О! Ви заговориль, заговориль, красная сволочь! И совсем не падаль в обморок! Юда, смотряй, смотряй сюда, как будет отвечай ваша дочь!.. Ну! Откуда ви имель японски иены, доллары, на которые покупаль оружие и боеприпасы от солдат моя маршева рота? От подлый солдат, который мы уже росстреляли, росстреляли через военно-полевой суд! Отвечайт!

Селестина молчала.

Горячая папироса впилась в шею Селестины.

– Смотряй, смотряй, юда! – орал пан Борецкий.