Кондратий Рус

С хозяином ултыра он скоро договорился. Солнце еще не успело разгореться как следует, а он уж домой шел. Легко шел, будто молодой, а как увидел с горы свой двор, обнесенный высоким заплотом, и все вспомнил. Рогатина тяжелее стала, на лапти будто глина налипла, на сухой-то дороге, в серпень месяц. Вроде бы грех ему на лето жаловаться: и яровые посеяли вовремя, и с лядиной управились, и сена зеленого поставили на шестьдесят копен. Но ведь с самой весны ни единого дня на спокое не жили! Одна беда проходила, другая наваливалась. Ивашка поправляться начал - с Прохором беда: задумался, затосковал. Татьяна на него и с веника брызгала, и через огонь заставляла прыгать. А Устя хохочет: разрыв-траву, говорит, ему надо пить. Его, говорит, юрганка околдовала.

Татьяна гнала ее из избы и шептала над Прохором: "За морем, за окияном сидит на белом камне девица с палицей железною, раба божьего Прохора обороняет. Уйди, боль-хворь, присуха из крови, из кости, из ретивого сердца..."

- Не шелести, ворожея! - орал с лавки Ивашка на мать. - Спалю я Юргановы юрты! И все тут!

Татьяна бежала к нему, отговаривать от лихого дела молодшенького. Прохор хватал шапку в охапку - и из избы. Они с Гридей слеги перебирали в овине. "Замаяла тебя ворожея!" - смеялся Гридя. "Кому ворожея, а нам с тобой мать", - отвечал ему Прохор и за работу принимался.

За Прохора Кондратий душой не болел, у старшего сына голова на плечах, не корчага. А вот с Ивашкой беда: пока лежнем лежал на лавке, все грозился оштяцкие юрты спалить, на ноги встал - того хуже надумал: пойду, говорит, князю служить.

- Какому? - допытывался Кондратий. - Ултырскому или Асыке? До московских князей отселе не одна тысяча верст.

- И ултырский князь - все едино князь!

- Крест на тебе! Христианский крест, дурень! - кричал на сына Кондратий, а сам думал: может, и лучше так-то, мать учит лаской, а чужие таской.

Татьяна неделю ревела, да разве дурня уговоришь, заладил одно: не хочу дома робить, хочу мечом князю служить. А того, дурень, не толкует, что князьям потеха ратная, а черным людям - горькие слезы.

- Ну, пусть едет! - решил Кондратий, открывая тяжелые ворота.

Прохор у овина ладил волокуши под ржаные снопы.

- Ивашка где? - спросил его Кондратий.

- Дома, - ответил Прохор. - Лесовать собирается!

- Бросай, пойдем в избу!

Ивашка ел. Татьяна около него топталась, как гостя потчевала.

Усти в избе не было. Параська в углу толкла в ступе ячмень на заваруху.

Кондратий сел на лавку. Состарилась его Татьяна, худая стала, кожа да кости, а все топчется, за весь день не присядет.

- Ты бы отдохнула, мать, - сказал он.

- Некогда мне рассиживаться! - заругалась она. - Не просеено, не замешано...

Пришел Прохор, сел.

Она увидела их рядом, суровых, притихших, и сказала без ругани, ласково:

- Ивашка лесовать хочет.

- Готовь брашно и питье Ивашке, - сказал ей Кондратий. Все едино не работник. Пусть едет.

Татьяна не заревела, не заругалась, подошла к мужу, спросила:

- Али тебе он не сын?

- Готовь брашно, сказано!

Ивашка отодвинул чашку с едой, перекрестился.

- Завтра отправляйся с богом! - сказал ему Кондратий. - Я не держу.

- А жеребца дашь?

- Жеребца Прохор выкормил. Его жеребец, с ним и толкуй!

- Пусть берет, - сказал Прохор. - Жеребец - лошадь, выкормим еще. Брату отдаю, не чужому.

Ивашка обрадовался, бросился к матери, чуть стол не опрокинул.

- Устю зови! - тормошил он мать. - Не ближний мне путь. Еды, поди, надо немало!

На другой день провожал сына Кондратий, дошел с ним до ултырских шутемов и сказал: "Прощай, Ивашка! Мне отвечать за тебя перед богом и людьми!" Захохотал Ивашка, хлестнул плетью жеребца, и не стало его. Закрыли Ивашку колючие темные елки...

Вернулся Кондратий домой и сказал своим, чтобы готовились завтра с утра жать. Девки забегали, ситами застучали, а Татьяна и головы не повернула от икон, стояла в переднем углу на коленях, как приклеенная.

- Я на кулигу схожу, - сказал Кондратий, доставая из-под лавки косырь. - Затянуло тропу вязовником, с волокушей не продерешься.

Татьяна молилась.

Прохор точил на камне серпы.

- Рогатину возьми, - сказал он отцу. - Затемняешь.

Кондратий ушел из дому утром, а до кулиги добрался к вечеру - все с вязовником воевал. Домой пришел за полночь, в избу не пошел, лег спать в овине, с парнями.

Утром, пока собирались, и ултыряне подоспели. Старый Сюзь прислал двух баб, Вету и брата ее, Туанка. На четверых - один серп, чарла, по-ихнему, и три косыря лесорубных. Вету и парня Кондратий оставил, а бабам сказал, чтобы в ултыр шли - пора страдная, и дома работы найдется. У старого Сюзя ржи по гари посеяно мало, зато ячменя десятин пять, а то и больше, да еще овес.

Погода стояла добрая. Кондратий торопил жнецов, поднимал до свету, сам жал с утра до позднего вечера, не разгибаясь.

- Замаялись мы, тятя! - жаловалась Устя. - Силушки нет!

- Дожди, Устенька, скоро начнутся, - говорил он ей. - Как не успеем!

- Небо-то синющее.

- Ноги, Устенька, сказывают. Болят ноги, непогодь чуют.