Конечная остановка

Уж лучше бы я давеча промолчал и не проболтался о намерении писать роман. Теперь она донимает меня, требуя приоткрыть завесу над моим замыслом. Вообразив, что я уже разработал сюжет, она ждет пересказа. По ее понятиям, писать роман — работа портнихи: выбираешь фасон, кроишь материю, сшиваешь детали, примериваешь на манекене. И ей хотелось бы стать этим манекеном, то бишь первым человеком, у которого спрашивают мнение о достоинствах текста. Напрасно я защищаюсь и объясняю ей, что такое представление ошибочно, — она мне не верит.

— Как нелюбезно с твоей стороны, — сетует она. — Ты принимаешь меня за круглую дуру. А ведь все, чего я хочу, это помочь тебе.

Тогда, желая восстановить мир, я импровизирую. В сущности, дело это нехитрое, и я довольно хорошо вижу, что придется по душе: что-нибудь большое, в духе Бернстайна[15], — банальные, круто замешанные страсти. Ужин за ужином я придумываю сногсшибательный сценарий. Случается, заинтригованная развитием сюжета, она подает знак официантке повременить с переменой блюд, и бедняжка, не отходя от нашего стола, склоняется между нами с дымящимся подносом на согнутой руке.

— И как же она собирается выйти из такой ситуации? — захлебываясь от нетерпения, спрашивает Люсиль, которая с ходу отождествила себя с моей героиней.

— Пока — чего не знаю, того не знаю.

— Я тебе не верю!

Я слегка откидываюсь, позволяя Жюли колдовать над моей тарелкой и выигрывая время, чтобы придумать новый поворот сюжета. Я хитро рисую небольшими мазками портрет женщины, замышляющей убийство мужа. Я притворяюсь, что нуждаюсь в ее совете.

— Тут я пока еще колеблюсь, — говорю я. — А как поступила бы на ее месте ты?

Люсиль приходит в восторг от возможности высказать свои соображения. Она убеждена, что женская психология — нечто настолько таинственное, специфическое, что мужчине практически не дано уловить все ее тонкости. Похоже, Люсиль не смущает, что моя героиня задумала прикончить мужа, учитывая, что он «унизил ее женское достоинство».

Нет, мне не до шуток. Игра меня забавляет, это правда, но я не могу скрывать от самого себя, что она злая. Если бы я любил Люсиль по-настоящему, разве стал бы я проводить на ней столь коварный эксперимент? Тем более что в конечном счете он ни к чему не приведет: либо она сообразит, к чему я клоню, либо ей не в чем себя упрекнуть. Если она видит, куда я клоню, то есть отдает себе отчет в том, что я стараюсь ее подловить, что я угадываю правду о смерти Жонкьера, она проявила бы такое чутье, какого, похоже, она совершенно лишена, судя по восприятию литературы. Можно ли быть проницательной и в то же время такой примитивной? А может, женская психология и в самом деле изворотливей, чем я себе представлял. Как бы то ни было, я страдаю от открытия, что Люсиль — сентиментальная дура, и сетую на ее уверенность в моем таланте. Кому, как не мне, лучше знать, на что я способен, а на что нет. Этому роману, на который она по-матерински хочет меня подвигнуть, не суждено состояться. Я слишком стар. Мне уже ничем не разродиться. Вот почему, когда мне случается предложить ей какой-нибудь комичный ход, она говорит мне: «Не знаю, не знаю»… «Тебя занесло»… или же: «А ты не думаешь, что это слишком?» Голос критика, куда там… призыв к порядку. Ах, как бы я хотел, чтобы она прекратила в меня верить.

Я ничего ни у кого не просил. Тихонько костенел в своем углу. Так надо же ей было явиться и меня растревожить, стараться расшевелить, заставляя прыгать, как жаба, подгоняемая палочкой. Я знаю, меня прорвет и хоть разок, да я скажу: «Оставь меня в покое! Поговорим о чем-нибудь другом!» Мне приходит на память поэтическая строка: «Люблю тебя. Но ты здесь ни при чем». Дорогая Люсиль! Ведь была бы ты, по крайней мере, циничным преступником, тогда бы у нас нашлось о чем поговорить!

Я лежу в постели. Точнее, не лежу, не стою, не сижу. Боль пронизывает бок, ляжку, лодыжку, я тщетно ищу позу, в которой она утихает. Стоит вытянуться на постели, и мне кажется, что в кресле мне будет лучше, но острая боль прогоняет меня и оттуда. Врач велел мне не выходить из комнаты. Что скорее похоже на режим тюремный. Мне отсюда не выбраться. Малейшая перемена места — сущее мучение. Тогда я ковыляю от кровати к письменному столу; я думаю о Рувре, который так же с превеликим трудом переваливается на костылях из комнаты в комнату. Люсиль оказалась между двумя хромоножками! Мне жаль всех троих. А между тем я не возражаю против этого отпуска у любви. Когда мне удается с помощью аспирина на минутку унять адскую боль, я обретаю мало-мальский покой, удобно улегшись на подушках, расслабляюсь и наконец отключаюсь от суеты сует; я чувствую себя чуждым собственной жизни.